Конторский раб

– Сложилась система, а система – это не я один, это много, очень много людей, и все связаны друг с другом тем или иным образом и способом. И гонят через нее, эту систему, деньги, и все, кто внутри системы, сыты и довольны, для них любые изменения хуже погибели – не нужны им изменения. А если где-то и освобождается место, то туда определяют человека из собственного окружения. Чужих не берут. Там должен быть человек такой же, как те, кто сверху, и сбоку – спокойный, уравновешенный, не дебил, млеющий от вида звездного неба, – он кинул многозначительный взгляд в мою сторону, а я опять не обиделся. Что мне обижаться? Он прав… и я тоже прав… все правы, а дела идут все хуже и хуже… Увидев, что я никак не реагирую, он продолжил, – без «завихрений» в мозгу, без «результатов», но исполнительный. А я что, особенный? – он закатил глаза, поиграл бровями. – Мне все эти изменения и новые «результаты» тоже не нужны. Мне семью надо кормить. У меня двое детей.

– Трое… – поправил я. – Ваша молодая жена на шестом месяце, глазом не успеете моргнуть, как квартал пролетит. А те двое – это у вас от первого брака.

– Вы и про это знаете?.. – он удивленно поднял брови.

– Знаю, знаю… А что тут знать-то, про это все знают, вслух не обсуждают, однако знают. Но то ваше личное дело, ваши личные дела-делишки. Меня они не касаются. Вернемся в контору. Ну хорошо… Согласен… Система сложилась… Те, кто внутри нее, сыты и где-то как-то довольны жизнью… Хотя это временное и обманчивое чувство – разве могут такие люди, как вы, например, быть довольными жизнью. А эти, ваши непосредственные подчиненные – начальнички местные, им все мало, им все время большего подавай. А рядовые сотрудники? Они-то бегают сюда за гроши. Им, тем более, мало и хочется больше, больше…

– А и пусть бегают, – он небрежно махнул рукой. – Они тоже не по конкурсу сюда попали, а через знакомства всякие, с помощью звонков и связей. Сидят здесь по собственной воле. Может они и поглядывают на небо, но лишь для того, чтобы решить брать зонтик с собой или оставить его дома.

Я прошелся по пружинистому ковру до окна, постоял недолго, посмотрел на крыши, с торчащими в разные стороны антеннами, с забитыми фанерой чердачными окошками – скучное зрелище и вернулся к дивану.

– И после этого, после такой оценки собственного предприятия, вы спрашиваете – не совестно ли мне? Вам на них наплевать, как на скучные, ненужные вещи, а они это и чувствуют и знают, а потому отвечают вам тем же – безразличием к делу. По-моему, в этих стенах о какой-то совести речь не должна идти вовсе. Закрывать надо и разгонять – единственный выход из сложившейся ситуации.

– Повыгонять людей на улицу… – он передернул плечами, – чтобы они сидели в подворотнях с протянутой рукой и смотрели на звездное небо? Они ж никому не нужны. Они и делать-то ничего не умеют. Почти беспризорники, а точнее сказать – они как рабы. Сейчас они при хозяине, а когда хозяина не будет, что с ними станет? Куда им идти? И что нужно рабам? Звезды? Космос? Свобода? Да на кой она им сдалась! Свобода это голод, это жажда, это бесконечная борьба со всем миром, это… м… м… – Владимир Иванович замычал и затряс руками, словно они были в кандалах, а он безвинно осужденный узник, требующий справедливости и потому просит об этом у всего мира… и продолжил, – это… это кошмар, а не жизнь! Это суета, это беготня, это вечное беспокойство о куске хлеба, это страх, что он не сможет прокормить ни себя, ни свою семью, если такова у него еще сохранится к тому времени, а не разлетится вдребезги. А раб, он накормлен, у него есть где спать, там тепло и сухо, и он при деле, и ни о чем не беспокоится, потому что знает, что это бесполезно.

Единственно, что нужно хозяину – это чтобы раб считал свою жизнь нормальной, пусть не счастливой, но устроенной, и не только не строил планы всякие выбраться на свободу, но даже не мечтал о какой-то там глупой, не нужной никому свободе, чтобы раб был доволен, а для этого ему, рабу этому, надо внушить одну простую мысль, что у него все хорошо, и тогда ему многого не надо, он будет довольствоваться малым, но и трястись от одной лишь мысли, что вот хозяин придет, и с него снимут кандалы, – он опят потряс руками над столом, – его освободят и выбросят на улицу, в этот мир, на вольные хлеба.

А как внушили ему или ей мысль, что у него все хорошо, как у других, то и хлеба можно поменьше давать, и воды… – он задумался на мгновение, – нет… воды, питья всякого надо давать как положено, без питья человек долго не протянет, без еды может прожить подольше, а вот без питья – вряд ли. Можно и платить поменьше – все равно доволен, ведь. Но здесь самое главное – это не перейти грань, не нарушить то тонкое равновесие, когда это «доволен – не доволен» перекосится на сторону, где «не доволен», и совсем плохо будет, когда «всем очень не доволен», тут требуется осторожность, знание материи…

– А можно еще проще все сделать, – добавил я, поддержав эту тему и игру в размышления про судьбы этого мира. – Добавить в сложившуюся систему, сделать ее такой, чтобы бежать было некуда, чтобы все везде было одинаково. А когда бежать некуда… Всюду одно и то же… И платят одинаково, и кормят одинаков, и питье одно и то же, и мебель почти одинаковая, и холодильник, и машина… Тут у многих и пропадают мысли о «результате», о поиске такого места, где можно было бы добиться «результата», проявить себя, показать с какой-нибудь особенной, яркой стороны – все ж везде одинаково, зачем надрываться, правильнее будет – не высовываться. Но именно при подобных обстоятельствах у некоторых и начинают появляться мысли о свободе.

– Опять вы про свою «свободу» начали! – взвился Владимир Иванович и почти бросил пустой стакан на стол, так что тот зазвенел. – Нет её, свободы этой! Не-ет! Сами знаете. Кто где сможет приткнуться, там и осядут опять и будут судьбу за это благодарить. А где в этом городе можно пристроиться? – только за столом. У нас и учить-то толком никто не учит. Сказки какие-то рассказывают про звездное небо, а люди потом выходят на работу, а там… – он устало махнул рукой. – Там либо бумаги с места на место двигаешь, либо нужно крутить ржавые гайки. Согласитесь, таким способом мы до космоса вообще никогда не доберемся. А что касается свободы… – он задумался, сложив пальцы шалашиком. – Свобода – это самое сложное, что есть на этом свете. Это сложнее вашего звездолета в миллионы раз. И если полетам к вашим звездам где-то как-то учат, то как пользоваться этой «свободой» не учат нигде. Учат как выжить в рабстве, но как выжить, когда «свободен» – об этом не говорят ни слова, нигде, ни в одном учебном заведении, которых у нас великое множество, нет ни одного курса, нет людей, которые бы знали и смогли объяснить.

– Согласен, – задумчиво пробормотал я.

А что?! Прав мужик. Но… тут я вспомнил про его молодую беременную жену. Как она отнесется к переезду из большого города в Н-ск? Согласится ли на эту жертву, а для нее это будет именно жертвой. Она же на другую жизнь рассчитывала, а тут раз! и стала женой декабриста. «И зачем он поперся на эту Сенатскую площадь?» – будет она шептать в трубку своим подругам, прикрывая рот ладошкой, чтобы сам не услышал.

Скорее всего, не согласится… А он, к тому же, и не декабрист. Он такой же раб, как и все, только с большими благами.

– Я хоть и мечтатель, но тоже не оптимист, – продолжил я. – Согласен, что свобода – предмет очень сложный. И нет у нас системы, которая занималась бы тем, что определяла какие у кого способности и дальше пристраивала на соответствующее место, чтобы и человеку было интересно на работе и пользу можно было бы получать от него по максимуму, то есть освободила бы его хоть немного, хотя бы в некоторой степени. Как там говорили в те времена про способности и потребности?

– От каждого по способностям, каждому по потребностям, – буркнул он. – Так, когда-то писали на плакатах, но дальше этого, дальше пустых слов, дело не пошло…

– Да… Дальше этого не пошло, потому и провалились опять на несколько уровней вниз… Но… – я задумчиво обвел взглядом комнату. – Знаете… Если рождаться с мыслью, что жить можно лишь в ловушке, где лежит корка хлеба или сухой завиток сыра, и жить все время в страхе от того, что неизвестно что и как с тобой сделают те, кто расставил эти ловушки: то ли убьют, как крысу, то ли пожалеют и отнесут в какой-нибудь зоосад, где условия содержания лучше, чем в ловушке, то… лучше, наверное, выпрыгнуть из чрева на первом-втором месяце беременности, в виде кровавого ошметка, и на этом все закончить… И, может быть, начать все с начала, если перерождение возможно, как считают буддисты. Не знаю… Не знаю… Сам не в лучшем положении…