Контроллер

Марта молчала.

— Возможно, даже скорее всего, Анисьева действительно убила этого паршивца. Но подумайте сами, Марта Иосифовна, чего вы добьетесь, если в подвал Цитадели она попадет в качестве жертвы, а не высокой госпожи. Вы парализуете создание целого отдела Службы Безопасности — важного, нужного отдела. Ради чего?

— Странно, что вы задаете такой вопрос. Ради соблюдения законности. Вы же отдаете себе отчет в том, что она будет убивать. Отныне и впредь — с санкции закона. Вы понимаете, кого хотите выпустить на улицы?

— Марта Иосифовна, я очень остро чувствую и понимаю ваш гнев. Но поверьте мне, наше сообщество регулирует проявления неадекватности лучше, чем полиция. Потому что мы лучше вас, людей, знаем, что представляем собой. Те из нас, кто пошел на инициацию хоть с какими-то иллюзиями, попросту не пережили ее. Все мы — Цао Пэи. Все переступили через труп. И переступим еще не раз. То, что Анисьева сумела убить, не оставить после себя ни одной твердой улики и сохранить полное хладнокровие, не впадая в синдром Раскольникова — говорит в ее пользу. Нам не нужны те, кто после первой крови пойдет вразнос или вовсе не переживет инициации. Нам нужны такие, как она.

— Думаете, годы практики пойдут ей на пользу в деле разворовывания бюджета? — сделала последнюю попытку Марта.

— Никакого разворовывания. Деньги потрачены на эксперимент. Целевым назначением.

— Эксперимент, по ее же словам, не имеющий научной ценности?

— Практическая ценность тоже имеет значение. Марта Иосифовна, я сказал вам слишком много. Потому что вы умная женщина и, я знаю, не понесете это дальше порога.

— Я уже забыла все, что вы мне сказали.

— Сомневаюсь. Вы все еще в гневе. Что ж, если до утра он не пройдет, вы всегда можете вызвать госпожу Анисьеву на поединок. Закон позволяет вам в этом случае воспользоваться табельным оружием. До свидания, Марта. Спокойной ночи.

Покинув прокуратуру, Марта достала комм.

— Георгий, ты не уехал?

— Куда я поеду, на ночь глядя. Я тут по магазинам прогуляться решил, ты чего на ужин хочешь?

— Водки. И закуски, все равно какой. И… Карастоянов, то, что ты говорил в Питере — не шутка? Потому что если я сегодня кого-нибудь не трахну, я кого-нибудь убью.

— Мой долг законопослушного гражданина, — по голосу было слышно, что этот засранец улыбается во всю пасть, — всячески пресекать попытки убийства и изнасилования.

Правильно Карастоянов подчеркивал стройные ноги килтом и хосами. Торс у него подгулял: кожа, кости и тросы из крученых жил там, где в норме у людей мускулы.

— Тебе сидеть не больно? — не удержалась она. — У тебя во впадину между большой и малой ягодичной мышцей кулак спокойно войдет.

— Где, здесь? — Карастоянов переложил сигарету в левую руку и показал правой. — Это средняя, а не малая. Все путают.

— Да без разницы.

— Не-е, — он помахал сигаретой. — Анатомия наука точная.

Марта завернулась в покрывало и встала рядом с ним. Закурила. Так-то она не курила, но за компанию — почему нет.

— Скажи, у меня есть шанец получить заветную карточку? Или я уже слишком старая, чтоб учиться?

Каким-то образом она оказалась на кровати, лицом вверх, без капли воздуха в легких. Карастоянов стоял у окна, чуть расставив ноги. Сигарета уже куда-то делась. Марта бессмысленно, как регистратор, отмечала все это: мягкий удар о кровать, нарастающая боль в грудине, мучительная нехватка воздуха, голый мужчина у окна — потом что-то щелкнуло в голове: он толкнул меня в грудь, и я поняла это только после того, как приземлилась на кровати.

Он сел рядом.

— Очень больно?

— Нет. — Марта закашлялась. — Свинья. Спасибо.

Ответ она получила. Исчерпывающий.

— Дело не в этом. — Карастоянов сел по-турецки. — Карточка — ерунда. Убить неопытного высокого господина может почти каждый. Ну, в смысле, каждый здоровый взрослый человек. Высокий господин — он, как любой хищник, уязвим, когда жрет. Правда, шансы остаться в живых при этом не очень велики. Так что ты свою затею брось.

— Слушай, ты, — сказала Марта, продышавшись. — Моя мама была детективом первого класса. Рассказывала, какая жопа здесь творилась в начале Реконструкции. Как человека могли ради вязаной шапки зарезать, пока высокие господа не взяли дело в свои руки. Когда она узнала, что у нее рак — пошла и записалась добровольцем. Чтобы я доучилась, не тратила деньги на ее лечение. Ее сожрали. И я это приняла. Потому что иначе в моем городе убивали бы по полтораста человек в год. И каждый раз, оформляя труп с дыркой на шее как некриминальный, я себе говорю: иначе это было бы полтораста человек в год. Но тут другое. Тут мне рассказали историю про китайского императора, который отравителя себе в наследники выбрал…

— Цао Цао? — Георгий усмехнулся. — На его сыне-отравителе закончился род, а вскоре пресеклась династия. Ничего хорошего из таких идей не выходит. Ничего. Но, как я уже сказал, дело не в этом. Дело в том, что ты для такой работы не годишься. А я с ней уже справлялся.

— Я офицер полиции, Карастоянов. Я останусь в рамках закона. Это важно.

— Закон — это святое. А особенно свята статья о само- и инообороне.

Их организации, подумала Марта, тоже не нужна высокая госпожа, которая поставит дело их отлова на научную основу.

И мне что-то не хочется, чтобы из-за невдолбенного интеллекта Анисьевой, усиленного вампирскими способностями, этот зубоскал оказался в охотничьем лабиринте Цитадели. И он, и суровый юноша Новицкий, и русский медведь Неверов, и лопоухий Мерлин. Как мама говорила — слишком жирно будет.

— Когда? — спросила она.

— Ее выпустят на первую свободную охоту через месяц после инициации. Мне понадобится твоя помощь…

Сентябрь опадал моросью и мокрыми листьями. Отчетливые контуры. Новые цвета. Новые запахи и звуки. Малейшие оттенки веса, микродвижения, дуновения. До сих пор трудно справляться с потоком информации от органов чувств. Словно широкие стрельчатые окна прорезаны в черепе.

И в груди, чуть выше солнечного сплетения.

Голод.

Прекрасное чувство.

Голод и ночь, которая уже никогда не будет темной. Ночь для работы и ночь для охоты. В глубинах Сети, в потемках чужого разума, в закоулках людского муравейника.

Мать Тьма.

И в ней — белый факел, чуждый луч за поворотом на Пушкинскую, движущийся в сторону Страстного.

Самоубийца? Не нужно верить такой удаче, говоришь ты себе. Это носитель пайцзы, решивший безопасно прогуляться в лунную ночь. Пусть и облачную, и с моросью — но лунную ночь, законопослушным гражданам с царским ярлыком ведь можно получить и такое нехитрое удовольствие? Смысла нет за ним идти, но сами ноги несут, а несут они тебя очень быстро. И вот на дистанции десять метров ты вынимаешь чекер и целишься им в сутулую спину парня, в блестящую от ночной росы синюю ткань — и чекер показывает зеленый свет. У него нет пайцзы. У этого идиота нет пайцзы!

Ты идешь за ним и нарочно громко цокаешь каблуками, потому что в его пламени нет страха, он шагает как хозяин этой ночной улицы, как еще один хищник. Он оборачивается и спрашивает:

— А почему женщины?

Ты останавливаешься. Его лицо осталось где-то в памяти, в той части, которая сейчас словно затянута легкой кисеей.

— Вы напарник полицейской из Твери?

— Нет, я лицо частное. Любовник Виктории Квашниной, которую вы пытались подставить.

Оскомина. Виктория Квашнина, беспорядочное — а значит, непорядочное — существо, потакающее себе в отвратительной привычке говорить что угодно о ком угодно, оправдываясь эмоциями. В сторону. Он не лжет, он недоговаривает.