Контрольный выстрел

— Есть вопросы по делу? Недоработки? Но какое все это, в сущности, имеет значение? Оставим право выносить приговор суду. Свою работу, полагаю, мы выполнили, сроки не завалили… Исходя из вышеизложенного, считаю свою миссию завершенной и потому, с вашего благословения и по прямому указанию, сматываюсь в отпуск.

Витиевато сказал, возможно, даже многословно, но зато вложил в несколько фраз всю необходимую информацию и явно намекнул, чтоб от него наконец отцепились.

— В какой отпуск?! — Костя Меркулов был в буквальном смысле ошарашен.

— Ну, знаешь! Это уже… — Турецкий не мог подобрать подходящие моменту слова. — Вы что на своем олимпе — совсем уже все с ума посходили?! — Он запоздало сообразил, что перебирает в тоне и стилистике речи, что надо бы маленько сбавить, все же Костя, хотя для него он так Костей и останется, тем не менее является заместителем генерального прокурора и разговор происходит в его рабочем кабинете, а не в пивнушке, той знаменитой, что была на Сухаревке и которой давно уже не существует.

Запоздало разглядел Саша выражение Костиного лица — удрученное, кислое. И сказал уже другим тоном:

— Ты же сам, вспомни, говорил мне, когда перетаскивал сюда, в это здание, с Благовещенского: закончишь с банкиром — и сразу в отпуск, обещаю твердо. Ведь обещал?

— Обещал, — покорно кивнул Костя.

Говоря «сюда», Турецкий имел в виду центральную контору, распространяющую запах разлагающейся законности на всю территорию страны, то есть здание Российской прокуратуры. Дело в том, что следственная часть Генеральной прокуратуры расположена в Благовещенском переулке. Но когда Бог и суровая действительность подложили ему дело об убийстве депутата-банкира и потянулась цепочка, истинное значение которой поначалу никто оценить даже и не попытался, Меркулов сообразил первым. Объяснив срочное переселение Турецкого на Пушкинскую, 15 А, теснотой рабочих помещений в Благовещенском, Костя, разумеется, имел в виду совершенно иное обстоятельство: Сашино отлучение от благовещенской команды имело под собой железную основу — необходимо было даже чисто механически избавиться от любопытных носов коллег-следователей, сующихся в непростые перипетии мафиозно-банковско-правительственных разборок. Ну а кроме того, Турецкий льстил себя надеждой, что без его присутствия рядом, как в добрые былые времена, Костя просто не мог бы обходиться. Недаром же окрестили Турецкого в свое время «мастером версий». Мастер там или не мастер, а талант ведь не спрячешь. Саша терпеть не мог самоуничижения, без острой необходимости, разумеется. Ну так вот, переехал он сюда, под «ласковое» Костино крылышко, а теперь и сам был не рад: весь на виду. И с отпуском опять очередная чехарда начинается!.. Турецкий распалял себя в поисках нужных аргументов, но Костя спокойно, с грустной интонацией в голосе взял да и вылил ему на голову ушат ледяной воды.

— Да, Саша, помню, обещал. Но… с отпуском тебе придется снова повременить, как мне ни жаль…

Голос-то был виноватым, а глаза Кости оставались непроницаемо серыми, холодными, под цвет стен этого кабинета. Неприятный такой цвет. Равнодушный.

— Но что случилось? — Турецкому необходимо было отстоять свое гражданское право на временную хотя бы свободу.

Костя молча ткнул пальцем, указывая старшему следователю сесть, и тот опустился на ближайший стул, но так, чтобы между ними все-таки оставалось достаточно безопасное расстояние для дыхания. Кроме того, Саша пока никак не собирался отказываться от тактики поведения человека, оскорбленного в своих верноподданнических до самой глубины души. Потому что если без трепа, то он всерьез рассчитывал на эту поездку. Хотелось отдохнуть не только от следствия, которое он гнал в безумном темпе, но, главным образом, от осточертевшей неустроенности, разобщенности с семьей, бездарности ситуации, в которой он постоянно находился, словом, от всей окружающей совковой реальности. Была и вторая причина, возможно, даже более серьезная. Знакомые ребята из недавно организованной достаточно острой газеты «Новая Россия», с которой он имел честь сотрудничать, — сделал для них, как ему казалось, несколько неплохих криминальных «размышлизмов», по выражению «Литературной газеты», заработав куда как приличные бабки, — пару раз предложили Турецкому, причем вполне серьезно, стать у них постоянным обозревателем по юридической тематике, с тем чтобы в дальнейшем, если появится неутолимое желание сменить крышу и профессию, вообще перейти к ним на штатную работу. Господи, да это ж была Сашина голубая, зыбкая, неисполнимая мечта детства — стать профессиональным журналистом! Все равно к виду трупов в морге он так и не привык. Да и возраст уже вполне приличный — к сорока подбирался. А как это там у Твардовского? Коль в двадцать лет силенки нет, а умишка — в тридцать, а в сорок — богатства, то, как говорится, не будет, и не жди. Что ж, силенки ему вроде бы пока не занимать. С умишком — тоже вроде жаловаться грех, хотя, будь он поумней, был бы сейчас как Славка Грязнов — и с новой квартирой, и при хороших деньгах. Последнего же — богатства — в его реальном воплощении уже, пожалуй, никогда не добиться. Но нищенство осточертело. Вот почему и хотел он, может впервые в жизни, человеком себя почувствовать. Семью по заграницам покатать, а заодно и парочку-другую материалов для «Новой России» подготовить: Толя Равич — фигура в бизнесе сегодня заметная, и беседы с ним могли бы представить интерес для читателей. Так он считал.

О том же, что он уже несколько месяцев с семьей только по служебному телефону украдкой общался, и говорить нечего. А ведь это скорее всего самый главный аргумент: послать все к черту и воссоединиться с Иркой и Нинкой маленькой…

— Что случилось такое, что могло бы поставить все с ног на голову, Костя? — повторил он свой вопрос, видя, что Меркулов не торопится отвечать. — Хотя прошу прощения, все у нас и без всякого к тому повода давно стало на голову.

— Вероятно, так. Зоркое наблюдение. Но… понимаешь ли… это, собственно, личная просьба… — забубнил невнятно Костя, и Турецкий понял, что врать Меркулову ужасно не хочется, хотя именно такую миссию на него навесили. Кто — конечно, не загадка, просто Косте неудобно назвать его достойным именем.

И, словно угадав эти мысли, Костя заговорил сердито и быстро:

— Все я знаю и про твою Германию, и что своих ты не видел несколько месяцев, и скитания твои по разным углам — тоже не загадка, хотя, если помнишь, я первым предложил тебе перебраться к нам с Лелей, но ты сам категорически отказался. Словом, все я про тебя и твои планы знаю, как и подпись под твоим заявлением поставил без всяких задних мыслей, но… В общем, Саша, придется тебе временно отложить отпуск и впрячься в новое дело. Потому что больше некому.

— Что значит — некому, Костя? И кто это решился вдруг обратиться ко мне с личной просьбой? Может, это твоя личная инициатива?

Меркулов уставился в потолок, как будто именно там и был написан ответ на все вопросы. Он-то молчал, но Саша уже окончательно понял, что все рухнуло, даже и не начавшись: никуда он не едет, никакая светлая журналистика ему не светит, а девочек своих он не сможет теперь увидеть если не вечность, то около того. Ему даже показалось, что он протрезвел. Ну… до такой степени, чтобы мыслить более реально и не устраивать скандала, результат которого предопределен заранее.

— Какое дело, Костя? — Турецкий был почти спокоен.

4

Через пять минут они сидели в кабинете Генерального прокурора России. Господи, сколько их тут за короткое время сменилось! И Саша не мог бы припомнить, чтобы хоть на одном из них глаз отдохнул. О последнем же и говорить не хотелось. Вот бывает так: не пришелся человек ко двору! И ты хоть золотом окружающих осыпь, в щедрость твою не поверят, но сочтут за подлость. Бывает, к сожалению: что ни делает человек, все плохо. Вот таким и оказался Анатолий Иванович, провинциальный прокурор, однажды в жизни выказавший твердость, хотя этот его шаг пришелся на черные дни октября девяносто третьего года. Тем самым он заслужил сколь безраздельное, столь же и непонятное благоволение Президента. Или все-таки его окружения? Интересно, какую опору нашло первое лицо в этом самодовольном, самовлюбленном и, как теперь выясняется, нечистом на руку человеке? Но тех, кто его не знал или знаком был понаслышке, мог в первые минуты даже и расположить к себе Анатолий Иванович слегка развязной простотой манер, так сказать, простецкостью, ленивой этакой, барской вальяжностью, широкой улыбкой. Но подчиненные уже знали, что за всем этим стоит наглый хищник, откровенно плюющий на общественное мнение. И кстати, на своего хозяина тоже.

В настоящий момент Анатолий Иванович, будто развлекаясь, отдыхая от трудов праведных, со смехом рассказывал другому своему заместителю о совершенно роскошной, на его взгляд, драке в Госдуме, коей сам был свидетелем, во время которой отбившийся от рук депутат волочил за волосы женщину-депутатку и попутно дал в ухо и сорвал крест с другого депутата, известного попа-расстриги. В пересказе генерального и сам эпизод, и его действующие лица выглядели в высшей степени комично и анекдотично. Турецкий же, зная об этом из ночных теленовостей, ничего, кроме отвращения, не испытывал. Нет, не понимал он людей типа Анатолия Ивановича. Видно, «жирным» новым русским, дорвавшимся до власти, свойственны совершенно неадекватные эмоции, и вдохновляет и веселит их то, что нормальному человеку кажется противоестественным.

С сожалением оторвавшись от увлекательных воспоминаний, генеральный наконец милостиво отпустил собеседника и обернулся к вошедшим. При этом лицо его приобрело скучное и унылое выражение. Совсем не хотелось генеральному заниматься делами насущными, но…

— А вот наконец и вы! — кисловато констатировал он при их появлении, хотя Меркулов с Турецким минут пять, безучастно сидя в креслах, вынуждены были слушать его рассказ. — Давно вас жду. У меня к вам весьма срочное и ответственное задание, Александр Борисович.

Турецкий старался по возможности не дышать в сторону генерального. Хотя, вероятно, делал это зря: даже не очень тренированный его нюх, к тому же подпорченный дневной выпивкой, скоро различил коньячный душок, витавший над столом хозяина кабинета. Костя, тот сразу это учуял и помрачнел.

— Полагаю, Александр Борисович, вы не откажете, — странно игриво вдруг продолжил генеральный, — в личной просьбе… э-э, своему шефу и покровителю Константину Дмитриевичу?

Саша увидел, как окаменели скулы Кости, и понял, что тут затевается неладное.