Коньяк «Ширван» (сборник)

Так было вокруг – но только не в мистических книгах имени Микояна. В этих книгах возникал параллельный мир, не имеющий отношения к реальности. У основания горки протертого картофеля лежали анчоусы, покорно свернувшиеся колечком; миноги плавали в соусе из масла, уксуса и сухого тертого хрена; икра паюсная располагалась продолговатым черным брусочком, ее оттеняли зелень петрушки и женственное сливочное масло, а на блюде дымились маленькие расстегаи с начинкой из вязиги. Люди любят сказку: нищее поколение 50-х умиленно разглядывало картинки в книге о вкусной и здоровой пище, как бедное поколение 90-х проливало слезы над судьбой богатых мексиканцев и роскошных мексиканок. Власть это понимала и не боялась разозлить народ; была Молоховец, стал Микоян; она описывала то, что уходит, он – то, что уже не вернется; оба создавали миф о фантастически богатой и совершенно не склонной к бунту и насилию тысячелетней Руси.

Микоян был для страны, как сказочный пекарь, как директор всесоюзного гастронома – в белом халате, накрахмаленном колпаке, с батоном колбасы в маленьких ласковых ручках. Но когда случались настоящие неприятности, разбираться поручали именно ему. Так было в послевоенной Чехии. Так было в Польше. Так было в восставшей Венгрии 1956 года. Так было в Грозном: в 1958-м тут вспыхнуло восстание, русские пошли стеной на чеченцев, возвратившихся из высылки и жестко до жестокости заявивших о своих правах на территорию. Микоян репрессировать грозненцев не стал; успокоились, и ладно. Он умел миловать и ласкать: зачем возбуждать людей, если можно взять их добротой? А если взять добротой нельзя, тогда ничего не поделаешь. «Сердце вынуть, вымыть, отсушить на салфетке, нарезать небольшими кусками и обжарить; помимо указанного способа сердце можно приготовить так же, как тушеное мясо». При этом излишней жестокости, сладострастного зверства – в отличие от Фрола Козлова – он бы не допустил. Кулинар не живодер; зачем божьей твари мучиться: секундный взмах отточенного секача, и голова с гребешком летит в сторону, а туловище бьется в бессмысленной судороге, даже не успев почувствовать боли.

Анастас был стар, холоден, мудр и смел; он прошел через все; именно с ним Хрущев задумывал, обсуждал и осуществлял главное дело своей жизни. Снежный январь и ветреный февраль 1956-го они провели бок о бок: допоздна засиживались в хрущевском кабинете, часами гуляли под голубыми кремлевскими елками и по вычищенным дачным дорожкам. Просто шерочка с машерочкой, а не твердокаменные большевики. А на излете февраля Хрущев вышел на трибуну XX съезда. И, комично размахивая руками, поминутно вытирая лысину платком, по-простецки сокрушил сталинский культ. В зале падали в обморок, время от времени начинали шуметь; Хрущев шел наперерез съезду, наперерез стране. Почти все были против него, и ЦК, и ЧК; только Микоян со стороны президиума спокойно смотрел ему в спину, прикрывая тыл и давая возможность с боем прорваться в будущее.

Именно этими, микояновскими, глазами хотел видеть новочеркасские события Никита Сергеич. Оба они не были и не могли быть полноценно советскими людьми; умели считывать историю поверх советских шифров и кодов; понимали, чем все может обернуться; догадывались, какие обвинения рады будут предъявить товарищи по партии. Распустили народ, Сталина на вас нет.

5

Ранним утром рабочий поселок Буденновский начал узнавать тревожные вести. Их разносили мальчишки-молочники на своих раздрызганных велосипедах. Ставили на крыльцо бутылки с кефиром (зеленая крышка), ряженкой (оранжевая) и молоком (серебристая), отсчитывали сдачу и возбужденно тараторили: а Василь Матвеича, слышь! взяли. И Тихона Петровича! тоже. И Кольку из кузнечного. И солдат, солдат нагнали. За мальчишками следовали тяжело переваливающиеся тетки с почтальонскими сумками. Эти были солиднее, основательнее. Да, повязали. Есть танки, там, возле насыпи. Соседки зовут соседок, мужики выходят покурить, город гудит. Обманули опять! Не народная это власть! Забастовка!

Дальше с тревогой наблюдаю, как полные женщины подкрашивают упрямые губы, берут на руки тощих детей; узловатые мужики надевают белые выходные рубахи, поднимают плакаты, один из них нарисован художником завода Коротеевым: «Мясо, масло, повышение зарплаты!», портреты любимого Ленина. Как речёвка над армейской колонной – «Левой! Правой! Левой! Правой!» – звучит над толпой лозунг: «Мяса! Масла! Мяса! Масла!». Народ идет на площадь перед горкомом искать справедливости; ничто его не остановит – ни десятикилометровый путь, ни милицейские кордоны, ни заграждение из танков на мосту через Тузлов.

Как выжить, если хлеб дорожает, мяса в лавке не видим годами, водка по карточкам, а зарплату не повышали уже пять лет? Где теперь искать правды? И куда дели наших ребят? Верни сейчас же! По пути попробовали вернуть ребят сами; из-за ворот отделения милиции им ответили хаотичной стрельбой, но предупредительной, поверх голов; толпа отпрянула, однако с главного пути не свернула. Остановилась только в сквере у горкомовской площади. Лицом к лицу с солдатами, которыми командовал генерал Исса Плиев, старый кавалерист. Ничем особенным он не прославился, воевал с Гражданской, но лишь к концу Отечественной дослужился до командира кавалерийского корпуса; Хрущев его почему-то любил и доверил подавить бунт.

Но прежде чем генерал Плиев скомандовал солдатам, размещенным на крышах, «пли!» – сначала опять поверх голов, потом в самую гущу человеческой массы, – над толпой низко пролетел военный вертолет. Сделал круг, еще заход, еще круг, вздул пыль столбом – и удалился. Самого Микояна в вертолете не было, он сидел в каком-нибудь охотничьем домике за городом, слушал трусливый полубред Ильичева («Это сектанты! это религиозные фанатики! это белоказаки!»), отбивался от кровожадного Козлова («танковый огонь! артиллерия!») и напряженно ждал, когда помощники доставят снимки с воздуха. В голливудских фильмах сквозь открытое пространство часто проносится всевидящее Око, огромное глазное яблоко, которое передает картинку по назначению: злому волшебнику, владыке царства или же главкому инопланетян. Микоян и был посланником владыки; над восставшей толпой пронесся его всевидящий глаз; теперь ему нужно было принимать решение.

Он внимательно просмотрел глянцевые фотографии, еще сырые: пальцы липнут и оставляют следы. Так. Толпа большая и в себе уверенная. Неопущенные головы, несутулые плечи, несогнутые спины. Стоят плотно. Сами не уйдут, надеяться бесполезно. Момент упущен. Играть в доброго дедушку поздно. Местные перестарались. Идиоты. И вот с такими людьми приходится работать. Микоян еще раз посмотрел на фото. Сквозь советское напыление проступала плотная русская оснастка, он ее хорошо помнил. Огонь.

Мне проще описать картину 3 июня 1962 года, сравнив ее с голливудской сказкой о темных силах. Микояну для этого нужно было оживить в памяти молодость, между революцией 1905-го и Февралем. А сами новочеркасские рабочие воспринимали все иначе. Они должны были подобрать что-нибудь более простое, более советское, чтобы самим себе объяснить, что же такое происходит, в чем же это они участвуют.

И они подобрали.

Когда накануне мирного бунта мужики собирались на сходки по дворам и раздраженно крутили козьи ножки, когда разъяренные бабы бегали от хаты к хате, а с утра пораньше гладили рубашки, когда шли на площадь перед горкомом – у них незаметно отключилось цветное зрение, они увидели свою жизнь в контрастном черно-белом цвете. Как в кино о Кровавом воскресенье и про ленских рабочих, как в экранизации книжки «Белеет парус одинокий», как в «Броненосце “Потемкине”» и «Ленине в Октябре». Я тоже пытаюсь смотреть на них, далеких, сквозь эйзенштейновскую раскадровку общих планов, сквозь роммовский монтаж. И наконец начинаю понимать их.

Не выбеленный особняк горкома стоял в центре новочеркасской площади, а уменьшенная и ухудшенная копия Зимнего дворца.

Не свои, новочеркасские милиционеры дежурили у парадного, а чужие холеные гвардейцы.

Там, в глубине здания с разбитыми окнами, прятался трусливый царь.

Красиво отлетали дымки от стреляющих ружей.

Ритмично свистели пули.

Любопытные мальчишки брызгали с деревьев, как орехи. Некоторые оставались лежать навсегда.

Хватаясь за сердце, падала наземь простая русская баба, ее пытался поднять неразумный ребенок, громко рыдая и размазывая грим по щекам.

Народ бежал.

Самодержавие наступало.

Только все это было на самом деле. Не грим, а грязь. Никакой черно-белой стрекочущей пленки. Сплошной слепящий свет южного солнца. Несколько подростков, как подстреленные воробьи, ссыпаются с деревьев. Слюнявая пена на губах. Раненая старуха лежит на мостовой, у нее задрался подол, видны безразмерные сатиновые трусы, вздутые вены; она пытается оправить подол, но дотянуться не может, и это мучит ее больше, чем пулевая рана в животе: стыдно. Истеричные крики возбужденных солдат. Хрип начальственного мегафона из-за низких кустов шиповника. Непонятная жизнь, еще более непонятная смерть. Черно-белая реальность и красная липкая кровь.