Копи царя Соломона. Приключения Аллана Квотермейна. Бенита (сборник)

Около двух лет назад он вышел из крааля Ситанди, пытаясь достичь Сулеймановых гор. Записку, посланную ему через Джима, он не получил и ничего до этого дня о ней не слышал, так как этот олух Джим ее потерял. Но, пользуясь указаниями туземцев, он направился не к горам Царицы Савской, а к тому крутому перевалу, через который мы сами только что пришли. Это был безусловно более легкий путь, чем отмеченный на карте старого да Сильвестра. В пустыне они с Джимом перенесли большие лишения, но наконец добрались до этого оазиса, где в тот же день Джорджа Куртиса постигло большое несчастье. Он сидел на берегу ручья, а Джим, стоя на высоком скалистом берегу как раз над ним, извлекал из расщелин мед диких пчел без жала (такие пчелы водятся в пустыне). Карабкаясь по скалам, он расшатал большой камень, который обрушился и раздробил правую ногу Джорджа Куртиса. С тех пор он стал сильно хромать и, так как не мог много ходить, предпочел остаться и умирать в оазисе, чем наверняка погибнуть в пустыне.

Что касается пищи, то они не терпели никакой нужды, так как располагали большим запасом патронов, а в оазис, особенно по ночам, приходило на водопой много животных. Они стреляли в них или ставили капканы, используя мясо для еды, а шкуры, после того как их одежда износилась, — для одежды.

— Таким образом, — сказал в заключение Джордж Куртис, — мы жили здесь почти два года, как Робинзон Крузо с Пятницей, уповая на счастливую случайность, что вдруг в оазис забредут какие-нибудь туземцы и помогут нам отсюда выбраться. Но никто не появлялся. Наконец вчера вечером мы с Джимом решили, что он меня покинет и отправится за помощью в крааль Ситанди, хотя, признаться, у меня было очень мало надежды, что он вернется. А теперь ТЫ, именно ТЫ, — подчеркнул он, обращаясь к сэру Генри, — кого я никак не рассчитывал увидеть, вдруг неожиданно появляешься и находишь меня там, где сам этого не ожидал. Ведь я был уверен, что ты преспокойно живешь в Англии и давным-давно меня забыл. Это самая удивительная история, которую мне когда-либо приходилось слышать, и какое счастье, что она окончилась столь благополучно!

Затем сэр Генри в свою очередь рассказал своему брату главные эпизоды наших приключений, и, так разговаривая, мы просидели до глубокой ночи.

— Слава Богу, — подытожил Джордж Куртис, когда я показал ему несколько алмазов, — что, помимо моей никчемной особы, вы нашли еще кое-что в награду за все ваши злоключения.

Сэр Генри засмеялся:

— Камни принадлежат Квотермейну и Гуду. У нас был договор, что они поделят между собой всю добычу, попавшуюся нам в пути.

Это замечание заставило меня призадуматься. Переговорив с Гудом, я сказал сэру Генри, что мы оба просим его взять третью часть алмазов, а если он откажется, то его часть должна быть передана Джорджу Куртису, который, в сущности, пострадал из-за этих драгоценностей больше всех нас. Наконец, с большим трудом, мы уговорили его согласиться на это предложение, но Джордж Куртис узнал о нашем решении значительно позже.

* * *

На этом я думаю закончить свой рассказ. Наш обратный путь через пустыню в крааль Ситанди был чрезвычайно труден, особенно потому, что нам приходилось поддерживать Джорджа Куртиса, так как его правая нога была в очень плохом состоянии и из нее время от времени выходили осколки раздробленной кости. Но так или иначе, мы преодолели пустыню, и рассказывать подробности этого путешествия значило бы повторять многое из того, что нам пришлось пережить ранее.

Через шесть месяцев после нашего возвращения в Ситанди, где мы нашли наши ружья и прочие вещи в сохранности — хотя старый негодяй, которому мы их доверили, был чрезвычайно огорчен тем, что мы остались живы и пришли за ними, — все мы, живые и невредимые, собрались в моем маленьком домике в Береа, возле Дурбана, где я теперь и пишу эти строки. Отсюда я прощаюсь со всеми, кто сопровождал меня в самое необыкновенное путешествие, которое мне когда-либо приходилось совершать за свою долгую и богатую приключениями жизнь.

P. S. Не успел я написать последнее слово, как увидел кафра, идущего с почты по моей апельсиновой аллее с письмом, зажатым в расщепленную палку. Письмо это было от сэра Генри, и, так как оно имеет непосредственное отношение к моему рассказу, я привожу его полностью:

Брейли-Холл, Йоркшир

Дорогой Квотермейн!

С одной из последних почт я послал вам несколько строк, чтобы сообщить, что мы трое — Джордж, Гуд и я — благополучно прибыли в Англию. Мы сошли на берег в Саутгемптоне и немедленно отправились в Лондон. Вы бы только видели, каким щеголем стал Гуд на следующий же день! Великолепно выбрит, потрясающий фрак, облегающий его, как перчатка, новый замечательный монокль и т. д., и т. д. Мы гуляли с ним в парке, где встретили кое-кого из знакомых, и я тут же рассказал им историю о его «прекрасных белых ногах».

Он взбешен, особенно после того, как один весьма язвительный журналист напечатал все это в фешенебельной газете.

А теперь о деле. Чтобы узнать стоимость алмазов, мы с Гудом обратились в ювелирную фирму «Стритер», и я просто боюсь сказать вам, во что они их оценили. Сумма баснословная. Оценка их только приблизительная, поскольку они не помнят, чтобы когда-нибудь на рынок попадали в таком количестве столь замечательные камни. Оказывается, за исключением одного или двух из наиболее крупных, они самой чистой воды и во всех отношениях не уступают лучшим бразильским бриллиантам. Я спросил, купит ли их фирма, но они ответили, что это им не под силу, и рекомендовали продавать по частям, чтобы не наводнять ими рынок. Тем не менее они предлагают сто восемьдесят тысяч фунтов стерлингов за весьма небольшую их часть.

Вы должны приехать в Англию, Квотермейн, и сами позаботиться об этом, тем более что вы настаиваете на великолепном подарке моему брату — целой трети алмазов, не принадлежащих мне.

Что касается Гуда, он совсем обезумел: почти все его время занято бритьем и делами, связанными с суетным украшением своей особы. Но все же я думаю, что он еще не забыл Фулату. Он мне сказал, что с момента возвращения в Англию он не видел ни одной женщины, которая была бы так очаровательна и так сложена, как она.

Я хочу, чтобы вы приехали на родину, мой дорогой старый друг, и поселились около меня. Вы достаточно потрудились на своем веку, и у вас уйма денег, а у меня по соседству продается имение, которое вам чудесно подойдет. Приезжайте же, и чем скорее, тем лучше! А книгу о наших приключениях вы можете закончить на пароходе. Мы отказались рассказывать нашу историю, пока вы ее не напишете, так как боимся, что нам не поверят. Если вы послушаетесь моего совета, то приедете сюда на Рождество, и я очень прошу вас остановиться у меня. К этому времени приедут Гуд и Джордж и, между прочим, ваш сын (это чтобы вас соблазнить!). Он уже приезжал ко мне на недельку поохотиться и произвел очень приятное впечатление. Ваш Гарри чрезвычайно хладнокровный молодой человек: во время охоты он выпустил мне в ногу целый заряд дроби, сам вырезал все дробинки и затем сделал замечание о том, как удобно иметь среди охотников студента-медика. До свидания, старина! Не буду вас больше уговаривать, но я знаю, что вы приедете, хотя бы для того, чтобы сделать одолжение вашему искреннему другу

Генри Куртису.

P. S. Бивни огромного слона, разорвавшего беднягу Хиву, прибиты у меня в холле над парой буйволовых рогов, подаренных вами, и выглядят замечательно. А топор, которым я отрубил голову Твале, висит над моим письменным столом. Как жаль, что нам не удалось привезти кольчуги!

Г. К.

Сегодня вторник. В пятницу отходит пароход, и мне кажется, что я должен воспользоваться приглашением сэра Куртиса и отправиться на нем в Англию хотя бы для того, чтобы повидать моего мальчика Гарри и позаботиться об издании этой истории, поскольку мне не хотелось бы доверить это дело кому-либо другому.

Аллан Квотермейн

Приключения Аллана Квотермейна

Вступление

Я похоронил недавно моего мальчика, моего милого мальчика, которым я так гордился. Сердце мое разбито. Так тяжело — иметь только одного сына и потерять его. Но на все Божья воля, и я не мог ничего поделать. Смею ли я, могу ли жаловаться? Неумолимо вертится колесо судьбы и ловит всех нас поочередно — одних скорее, других позже, — но в конце концов уничтожает всех. Мы не падаем ниц перед неумолимым роком, как бедные индейцы, мы пытаемся убежать, взываем о пощаде… но бесполезно! Как гром, разражается над нами мрачный рок и обращает нас в пыль и прах.

Бедный Гарри! Умереть так рано, когда целая жизнь раскрывалась перед ним! Он усердно работал в больнице и блестяще сдал последние экзамены — я так гордился этим, полагаю, даже больше, чем он. Затем он отправился в другую больницу для изучения оспы и писал мне оттуда, что не боится заразиться, ему необходимо изучить недуг и набраться опыта. Страшная болезнь унесла его, и я, седой и слабый старик, остался оплакивать его, один-одинешенек. У меня нет никого: ни детей, ни близких, чтобы пожалеть и утешить. Я мог бы спасти его — не пускать туда, ведь у меня достаточно средств для нас обоих — больше, чем нужно: копи царя Соломона сделали меня богачом. Но я сказал себе: «Нет, пусть мальчик учится жить и работать, чтобы насладиться потом отдыхом!» Но этот отдых застал его среди работы. О, мой мальчик, мой дорогой мальчик! Судьба моя похожа на судьбу библейского Иова, который имел много житниц с хлебом — я тоже припас немало добра для моего мальчика! Но Бог прислал за его душой, и я остался один, в полном отчаянии. О, я хотел бы умереть вместо моего сына!

Мы похоронили его в печальный декабрьский день после полудня под сенью древней церковной колокольни в моей деревне. Тяжелые снеговые тучи облегали небо, и, как только принесли гроб, несколько снежинок упало на него. Чистой, девственной белизной сияли они на черных покровах! Перед тем как опустить гроб в могилу, произошло замешательство — забыли нужные веревки. Мы стояли молча и ждали, наблюдая, как пушистые снежные хлопья падали на гроб, словно благословение Неба, таяли и превращались в слезы над телом бедного Гарри. Красногрудый снегирь, смело сев на гроб, начал петь. А я упал на землю с растерзанным сердцем. Сэр Генри Куртис, человек более сильный и смелый, чем я, также упал на колени, а капитан Гуд отвернулся. Как ни велико было мое горе, я не мог не заметить этого.

Книга «Аллан Квотермейн» — часть моего дневника, ведшегося более двух лет назад. Я переписываю его вновь, поскольку он служит началом истории, которую я собираюсь рассказать, если Бог позволит мне окончить ее. Невелика беда, если она оборвется. Этот отрывок из дневника был написан за семь тысяч миль от того места, где я лежу теперь, больной, и пишу это, а красивая девушка возле меня отмахивает мух от моего лица. Гарри — там, а я здесь, и все же я чувствую, что скоро присоединюсь к нему.

В Англии я жил в маленьком уютном доме — говорю, в уютном доме по сравнению с домами, к которым я привык в Африке, — не далее чем в пятистах ярдах от старой церкви, где спит вечным сном мой Гарри. После похорон я вернулся домой и немного поел, потому что может ли быть хороший аппетит у того, кто похоронил все свои земные надежды! Затем я принялся ходить, вернее, ковылять — я давно уже хромаю из-за львиного укуса — вперед и назад по отделанной под дуб гостиной. На четырех стенах ее размещены около сотни пар отличных рогов, в центре комнаты, над большим камином, висят мои винтовки. Некоторые из них, старинного образца, — таких теперь не увидишь — я раздобыл сорок лет назад. Одно старое ружье я купил несколько лет назад у бура, поклявшегося, что из него стрелял его отец в битве при Кровавой реке, после того как Динган напал на Наталь и убил шестьсот человек, включая женщин и детей. Буры назвали это место местом плача, и так называется оно до сих пор. Много слонов повалил я из этого ружья. Оно вмещает горсть черного пороха и три унции пуль и дает сразу двойной выстрел.

Итак, я прохаживался вперед и назад, посматривая на ружья и рога, и великая тревога заползала в мою душу. Мне нужно уехать прочь из этого дома, где я живу праздно и спокойно, в дикие края, где я провел лучшую половину жизни и встретил мою дорогую жену, где родился мой бедный Гарри и случилось со мной столько хорошего и дурного. Во мне жила жажда пустыни, дикой страны, я не мог выносить более моей жизни здесь, я должен уехать и умереть там, где жил, среди туземцев и диких зверей! Шагая по комнате, я размышлял и любовался лунным светом, серебристым блеском, заливавшим небесный свод и таинственное море кустарника, наблюдал за причудливой игрой его на воде. Говорят, господствующая в человеке страсть сильнее всего отзывается перед смертью, а мое сердце умерло в ту ночь. Очевидно, что ни один человек, проживший сорок лет так, как я, не может запереться в Англии, с ее нарядными, огороженными, возделанными полями, с ее чопорными, образцовыми манерами, ее разодетой праздной толпой. Мало-помалу он начнет тосковать по знойному дыханию пустыни, грезить безбожными зулусами, которые, подобно орлам, бросаются на врагов со скалы, и сердце его взбунтует против узких границ цивилизованной жизни.