Копья Иерусалима

Не знаю, действительно ли Бодуэн, в приливе радости, вполне оправданной для столь юного человека, был убежден в своем полном выздоровлении, или же посчитал, что речь идет всего лишь о временном отступлении болезни. Странно, но его осторожность была многозначительной! Он продолжал держаться на расстоянии от своих гостей, исключая Жанну, он не прикасался ни к общим блюдам, ни к фруктам, ни к кувшинам для воды, ни к круговым кубкам. Но его радость, как бы он ее ни приглушал, проявлялась постоянно: в его словах, в бодрой походке, в манере поведения, в усердии, с каким он председательствовал на Советах, пирах и иных развлечениях, а также в столь необходимой нам ясности его рассудка. Забываясь, он смеялся и даже напевал. Такое чудесное настроение передавалось и нам. От всего сердца радовались и старые воины, в которых хитрости было не больше, чем у их лошадей. Благодаря своему простодушию, лишенные алчности к деньгам, они полагали, что никогда прежде принц не подходил так своему королевству, как теперь, считая Бодуэна IV душой и сердцем Иерусалима! Эти грубоватые люди, столь отличавшиеся от щеголей и придворных, начали смотреть на Жанну как на волшебницу и почитать ее с некоторой робостью. Никому из них не приходило в голову, что она, днюя и почти что ночуя возле короля, могла сделать что-то предосудительное, хотя красота ее превосходила красоту других женщин дворца. Однако придворные и высшие сановники, а особенно их жены, с напускной наивностью поражались, что «подруга короля» носит только скромные платья, что на ней не видно драгоценностей, что она не пользуется дорогостоящими притираниями, которые в то время обычно дарились знатным дамам. Жанна появлялась без румян и белил, как создала ее природа. Ее волосы не страдали от отсутствия благовонных масел. Губы и щеки были так свежи, что походили на лепестки и обходились без помады. Глаза цвета моря не нуждались в синей или черной краске. Ее гибкому и тонкому телу не надобно было экстравагантных блио, облегавших уродливые телеса королевы. Она не бросала победоносных взглядов на мужчин, как это делала Сибилла, и не глядела на них похотливо, как Изабелла, желавшая ловить и быть пойманной в любовные сети; но она никого и не отталкивала: она все время оставалась сама собой, неуязвляющая и неуязвимая, закованная, как в броню, в свою исключительную страсть к королю, счастливая от того, что может сказать с легкой задумчивостью:

— Гио, что ты об этом думаешь? Мне кажется, он счастлив…

Кислые лица королевы-матери и ее приближенных слегка умеряли ее радость, но только внешне, и не вызывали с ее стороны иронии или злости. Она с горечью отмечала, что именно те, кто должен был от всей души радоваться выздоровлению короля, были опечалены этим обстоятельством. Она не могла понять, несмотря на мои разъяснения, что помешала их планам, что они предпочли бы вздыхать о несчастье Бодуэна и дальше объявлять его болезнь «обычным заболеванием кожи», лишь бы только он не поправился. Теперь они перешли в наступление, однако делали это тонко и коварно. Сначала они стали намекать, что в этом выздоровлении не обошлось без колдовства, и — какая набожность! — всполошились о спасении души Бодуэна. Иерусалимский патриарх и Тирский епископ Гийом получили задание изучить произошедшее, но сделать это тайно. Однако, когда они увидели Жанну и поговорили с ней, то благословили ее труды. Тогда лагерь Агнессы избрал другое оружие. Они подослали к ней теперь уже не церковников, но одного из красавчиков, которыми изобиловала Святая Земля. Ему была поручена миссия соблазнить Жанну или, по крайней мере, скомпрометировать ее. С каким похотливым удовольствием они представили бы королю доказательства ее безнравственности, ее неверности! Но действовали они в соответствии со своими, а не ее, правилами: это им были свойственны непостоянство и сладострастие. Знаки любви и маленькие подарки от этого человечка она отвергла без малейших объяснений. Тогда он пошел напролом. Однажды вечером, когда она, вернувшись от Бодуэна, спокойно раздевалась перед сном, он появился из-за портьеры в более чем облегченном одеянии. Жанна оглядела его губастый рот, выпученные глаза, женоподобное тело. Затем не спеша взяла в руки железный подсвечник и подняла его. Он был столь труслив, так низок, что, закрыв свою голову, с криками о пощаде, подобно бродячему псу, стремглав бросился вон.

Этот фат происходил из столь знатного рода, состоял в таком близком родстве с королевой Агнессой и ее братом Жосленом де Куртенэ, сенешалем королевства, что даже столь щепетильный в вопросах чести Рено воздержался казнить его! Эта снисходительность обеспокоила меня больше, чем двуличие Куртенэ и их союзников. Я не осмелился раскрыть это Жанне, поскольку мне было бы омерзительно оговаривать Рено. Теперь я едва ли любил его. Но я не хотел, чтобы моя пристрастность разобщала брата и сестру.

Но не торопитесь с выводами, друзья мои! Я говорю так вовсе не для того, чтобы преуменьшить заслуги этого человека, способного не только на отчаянную храбрость, но и на живейшее, усердное раскаяние, столь жестоко осудившего свои ошибки и бывшего столь великодушным к нашему Ордену. Я хочу лишь объяснить то, чем он был и чем казался; как, вступив на одну дорогу с нами, он отошел от нее, и как, проплутав, он все-таки достиг нашей общей цели. По крайней мере, я надеюсь, что все обстояло с ним именно так.

В то время, о котором я рассказываю, он был еще свободен в своем выборе. Партия королевы еще не успела тогда привлечь его на свою сторону. Сердце Рено было еще способно на бескорыстные порывы, хотя честолюбивые помыслы уже несколько лет мучили его. Но пропитанный ядом воздух двора, случайно услышанные разговоры, слащавые взаимоотношения, глухие угрозы, составлявшие привычный ход дворцовой жизни, незаметно воздействовали на него и сделали свое дело.

— Что ж, — говорил Рено Жанне, — он теперь счастлив, но ты? Чем все это закончится?

— Меня это мало беспокоит.

— Его считают выздоровевшим или выздоравливающим; но ты, знакомая с секретами Юрпеля и пастуха, ты сама, действительно, в это веришь?

— Я уже сказала тебе: меня это мало беспокоит!

— А меня это беспокоит чрезвычайно. Потому что, ежели он подхватил проказу, как до сих пор утверждают некоторые, он не выздоровеет никогда. Болезнь вернется к нему с новой силой и задушит его не спросясь…

— Но что это меняет?

— Ты утратила разум?

— Сделай милость, поверь, что я все взвесила и решила совершенно сознательно.

— Тогда я вновь тебя спрашиваю: к чему все это приведет?

— Это мое дело.

— Но это ни на что не похоже! Ты, благородная, привлекательная, чистая девушка, моя ясноликая Жанна, совершенно бессмысленно подвергаешь себя опасности заражения, ибо в любом случае король умрет.

— Даже допуская, что он заразен, опасность все равно меньше, чем та, какой подвергаешь ты свою жизнь в сражении.

— Но ты ведь женщина!

— Разве это причина для малодушия?

— Чего ты ждешь? Что он женится на тебе? Иерусалимский король никогда не возьмет в жены дочь мелкого сеньора, господина Анселена, насилу ставшего всего лишь баннере. Короли женятся на королевах.

— Разве я об этом помышляю?

— Ты поступаешь неблагоразумно. Тебя считают подругой короля. А знаешь, что это означает? Что ты его любовница, что из честолюбия или из-за помутнения разума ты бросилась в объятия прокаженного.

— Кто меня осуждает?

— Это всеобщая молва, об этом говорит весь двор. Но я-то, сестричка, я тебя знаю и руку отдам на отсеченье, что ты невинна.

— Это чудовищно!

— Став теперь старшим в семье, я должен принять все меры, чтобы уберечь тебя от сплетен и… от твоей собственной неосторожности и излишнего великодушия…

С кисло-сладкой улыбочкой он стал подтрунивать над нею:

— Разве не чудовищно и то, что король так мало ценит твои услуги? Подумай о рабах, которые заразились! Да, действительно, это странно, что он не находит способа щедро отблагодарить тебя, уважая твою щепетильность и общественное мнение.

— Что ты имеешь в виду?

— Коль скоро ты ничего не хочешь для себя, то он мог бы мне дать гораздо лучшую должность. Не сердись. Это всего лишь мое предположение. Но позволь мне упрекнуть тебя в том, что ты стала понемногу забывать меня с тех пор, как стала ухаживать за ним и вся ушла в свои чувства…

В тот день Жанна плакала.

— Он согласен на то, — рассказывала мне она, — чтобы я заболела проказой и потеряла честь, лишь бы от того выиграл он сам. О, Гио, ты теперь единственный, кому я могу поверить свои горести.

Вскоре Рено получил денежное вознаграждение, новые доспехи и был повышен по службе. У него хватило цинизма сказать мне:

— Наконец-то она стала понятливой!

Однако когда он стал благодарить Бодуэна, последний разуверил его: Жанна за него не хлопотала.

— До меня дошли слухи, — сказал король, — что вы изучаете арабский язык. Это говорит мне о многом.

— О чем же, государь?

— О том, что по завершении срока вашей службы крестоносцем вы не собираетесь возвращаться домой в Молеон, а намереваетесь задержаться и, возможно, пустить тут свои корни, если на то будет воля Божья. Такие планы можно только приветствовать. Сколько наших друзей ныне спят и видят свое возвращение отсюда, как, например, мой кузен из Фландрии и его вассалы. Они считают, что, совершив паломничество и обменявшись более или менее удачными ударами меча с противником, они выполнили свой долг.