Корабль идет дальше

К ночи усилился мороз, началось обледенение. Капитан объявил аврал. При наших слабых силах это была неравная борьба. Но обледенение опасно, и мы, сменившись с вахты, с пешнями, ломами и лопатами отправлялись на переднюю палубу — кололи, рубили, выбрасывали лед за борт, а он снова намерзал и намерзал, не давая передохнуть. Роба покрылась сплошной ледяной коркой. Нас все время накрывало водой, и она замерзала.

Сколько капитан простоял на мостике, я не знаю. Мы сменялись, немного отдыхали, снова выходили на околку льда, а он, завернувшись в полушубок, поверх которого топорщился дворницкий зеленый плащ, монументом стоял в крыле мостика, наблюдая за морем и нами. Он один отвечал за все…

К счастью, шторм продолжался недолго. К полудню следующего дня ветер заметно утих, море начало успокаиваться, обледенение прекратилось. Судно пошло быстрее. Сбросили остатки льда за борт, объявили отбой авралу. Но на брашпиле, вантах, стрелах висели и лежали огромные глыбы льда, делающие наш пароход похожим на фантастическое полярное чудовище. С колоссальным напряжением сил всего экипажа «Эльтон» дошел до Кольского залива. Мурманск был совсем близко. Все с облегчением вздохнули: «Ну, уж теперь нам ничего не страшно. Дома». Но пароход, как бы мстя людям за такие преждевременные мысли, отколол последний номер. «Дед» доложил капитану:

— Уголь кончается. До Мурманска не хватит. Что делать будем?

Этот разговор происходил в штурманской рубке, но я слышал его дословно. В рубке наступило молчание. Потом «дед» всхлипнул, и я услышал его истерический шепот:

— Не могу я больше! Понимаете, не могу! Списывайте меня сейчас же, отправляйте в Ленинград или куда хотите. Освобождайте от должности немедленно, Я рапорт напишу…

— Федор Тихонович, зачем такие слова? — тихо проговорил капитан. — Не волнуйтесь, успокойтесь. Дойдем как-нибудь. Я сейчас в Мурманск радиограмму дам, чтобы буксир держали наготове, в крайнем случае у нас запасные лючины есть, их сожжем, все дерево на судне может в котел пойти, если потребуется. Дойдем, это не в открытом море. Сколько осталось угля?

— Тонн семь.

— Ну вот, видите! Почти достаточно. А если вы прикажете кочегарам все бункера под метелку зачистить, то должно хватить.

Механик хлюпнул носом и молча вышел из рулевой рубки. За ним на мостике появился Михаил Иванович. Такой же, как обычно. Как будто бы в бункерах его судна было полно угля.

— Понимаете, уголь кончается. Такая неприятность! Перед самым портом — и обезуглиться! Ну, ничего… Из-за потекших трубок и этого шторма получился пережог.

Я ничего не ответил. Мне казалось, что большей подлости пароход не мог нам подстроить. Ведь в порту смеяться будут… Это был апофеоз нашего рейса. Но я ошибался. Апофеоз наступил позднее.

Лючины и шлюпки жечь не пришлось. Не потребовался и буксир. «Эльтон», еле ворочая винтом — пар уже почти сел, — подполз к угольному причалу. Подали швартовы, и через несколько минут над люком бункера открылся первый ковш с углем.

После бункеровки нас перетянули к Лесному причалу. За обедом Михаил Иванович сказал:

— Спасибо вам, товарищи, за все. Я понимаю, как было трудно. Такие рейсы выпадают раз в жизни. Больше этот пароход никуда не поплывет. Сейчас иду на телефон, буду звонить в политотдел, начальнику пароходства, в обком, до Москвы дойду, пусть делают что хотят, но судно в море идти не может.

Капитан отсутствовал долго. Он вернулся только к вечеру. Грея озябшие руки о стакан с горячим чаем, Михаил Иванович рассказывал;

— Новостей полно, товарищи. Прежде всего, пока мы с вами плавали, «друга» моего, начальника пароходства, за всякие художества сняли. Раскусили, что это за птица. Говорил с Войханским, главным инженером, доложил о состоянии судна и о том, как мы шли. Он приказал немедленно ставить «Эльтон» в ремонт, тут, в Мурманске. Сделать все, что необходимо, для возвращения в Ленинград, а там поставят в капитальный. Так что будем ремонтировать пароход.

Казалось, что таким решением подводится черта под всеми нашими неприятностями. Но «Эльтон» не успокоился. Он преподнес нам напоследок еще один сюрприз.

Утром пришел вконец убитый «дед» и объявил:

— Все питательные средства отказали. Выгребаем жар из топок. Через несколько часов на судне будет холодно.

Вот этого никто не ожидал! Снаружи минус двадцать. Жить на пароходе будет невозможно.

— Позаботьтесь о том, чтобы переселить команду в общежитие, — приказал капитан Шадцкому, — пока на судне не будет пара. А вы, Федор Тихонович, договоритесь с мастерскими о срочном ремонте питательного насоса. Это в первую очередь.

Вечером команда ушла с судна. На пароходе остались капитан, старпом, «дед» и я. Не захотели переходить в общежитие. Собрали все теплое — тулупы, полушубки, одеяла — и устроили себе «берлоги».

«Эльтон» замерзал. На переборках появился иней, у иллюминаторов — лед. Температура в кают-компании понизилась до минус пятнадцати градусов. С воды туман. Мороз усиливался. Вахтенный матрос Горбулин пригласил нас на камбуз попить чайку. Камбуз был единственным теплым местом на судне. Попили чаю, поели разогретых консервов и мрачные залезли в свои берлоги. Будущее не сулило ничего хорошего. Стармех сказал, что мастерские перегружены и насос скоро не сделают. Сколько же нам еще жить в таких условиях?

Не успел я как следует устроиться в своей берлоге, скрипнула замерзшая палубная дверь и кто-то хриплым, простуженным голосом закричал:

— Есть тут кто, ай нет?

Я отозвался. В кают-компанию, стуча заледеневшими валенками, вошел парень в полушубке и завязанной под подбородком ушанке.

— Телеграмма вам.

— Кому?

— Не знаю. На ваш пароход. Давай распишись. Ну, и савурьян же у вас, ай-ай. Передохнете все от мороза, матросик.

Я включил фонарик, расписался. Почтальон не задерживаясь ушел. Телеграмма, как ни удивительно, была адресована мне. Смутная тревога вспыхнула в сердце. Я прочел: «Выехала семнадцатого вагон четыре встречай целую Лидуся».

Волосы зашевелились у меня на голове. Роковой смысл слова «выехала» постепенно доходил до сознания. Выехала! Остановить ее теперь уже нельзя. Так… Какое сегодня число? Семнадцатое. Девятнадцатого утром Лидочка приедет в Мурманск. Где она будет жить с ребенком? Нельзя же ей поместиться на «Эльтоне», в этой холодильной камере?! В общежитие ее не примут, да если бы приняли — обстановка там неподходящая. Многоместные мужские комнаты в бараке. Что же делать? Попробовать поискать жилье на берегу? Остается только это. Но надежды на успех мало. Сегодня об этом говорил один из портовых рабочих. Жаловался, что вот уже несколько месяцев с большой семьей ютится в углу у своего земляка. И ни за какие деньги не может найти ничего иного.

«В крайнем случае куплю билет и посажу их на обратный поезд. Ну что же будешь делать? Ведь я не виноват…» С этой невеселой мыслью я заснул.

Утром, нещадно паря в морозном воздухе, два прокопченных буксирчика подтащили к борту «Эльтона» такой же старый, но живой и теплый пароход «Спартак». На мостике, к своей радости, я узнал Ивана Васильевича Трескина, того самого дядю Ваню, который плавал старпомом на «Товарище». Это было мое спасение. Как только судно ошвартовали, я побежал на «Спартак». Узнав, что Трескин действительно капитан этого парохода, я постучал к нему в каюту. Первое, что я его спросил после взаимных приветствий, надолго ли он сюда пришел, и, когда услышал, что дней на десять-двенадцать, рассказал ему о своем безвыходном положении.