Кордон

– Хочу, – Дюссак покачал головой, вытащил из кармана чистый, хоть и мокрый платок, – на, вытри сопли.

– Благодарю, – принял дар Хото и, высморкавшись, выкинул испоганенную тряпицу. Это Фуррету можно было бы ее вернуть. А вот у его помощника все плохо с шутками… Иногда делает вид, что их не понимает. – Не боишься, что от обиды ткнут шилом в бок?

– Хото, если бы я боялся шила, то остался в родной деревне, крутить хвосты коровам.

– Возможно, ты опасался их копыт? – предположил Высота.

– Возможно. Это было так давно, что некоторые детали сами собой забылись. И да, верни кинжал, что свистнул у мальчишки.

– Вычтешь из жалования. У меня такого в коллекции еще не было.

Экипаж медленно вскарабкивался по скользкой брусчатке крутой улицы, ведущей к порту. И к «Якорю» – резиденции господина Фуррета, и, одновременно, гостинице, кабаку, и самую малость, борделю – исключительно для друзей господина Фуррета. Или для врагов, которым находилось полезное применение.

Громадное здание о четырех этажах и безразмерном подвале, из которого, по слухам, тайные ходы вели по всей старой части города и позволяли проникнуть даже в древние выработки. Хото «Якорь» запомнился наблюдательной вышкой. Самая высокая в Сивере! Тридцать один локоть с половиною и парой зерен! Еще и флагшток сверху, тянущийся к небу. Насчет зерен Высота особой уверенности не питал, но о локтях мог поспорить с кем угодно. Хото сам эту вышку и сооружал. Брус к брусу, доска к доске. Век простоит. Если не сгорит. Ну или если не начнется землетрясение или не придет из моря волна выше гор.

Высота заметил наблюдательную площадку вышки издалека. На душе странно потеплело. Хото собой гордился очень редко, но данный повод требовал.

Дождь молотил по-прежнему, но без недавнего ожесточения. Или это оттого, что немного пригрелся и даже мокрая насквозь одежда не промораживала до костей. А ведь где-то позади, сквозь пронзаемые ветром улочки Сиверы, бредут копейщики. Хлюпают сапогами, набравшими влаги, чехвостят никчемушного стенолаза, который – вот же сука, за неведомые заслуги, едет в одной карете с командиром! И не просто едет, вот те зуб даю, винище хлещут! А они бредут! Пешком! Злые как сто бесов каждый. Умели бы проклинать, у Хото несомненно отросло бы с десяток хвостов, а голова приросла ноздрями к заднице. Ну и девки перестали бы любить и давать. И все в том же духе. Ругательства неумных людей унылы и однообразны…

Но все же Дюссак удружил! С униженными и оскорбленными обалдуями лучше в тесном переулке не пересекаться. Им не хватит смелости даже мысленно обвинить командира, решат отплатить Высоте. Или хватит смелости, но выручит соображение, намекнув, что Хото куда легче отомстить… У него нет дурной славы в их глазах. Стенолаз и стенолаз. Мелкий, тощий. Похмельный, опять же.

С другой стороны, Высота нисколько тех верзил не боялся. Молодые, глупые. Этакие откормленные вариации на тему его подельников Анри и Фэйри.

Дюссак, молча смотревший в окно, вдруг повернулся.

– Высота, знаешь, на кого ты сейчас похож?

– Удиви, – буркнул стенолаз, мысли которого ушли от страшной мести верзил к идее одолжить у господина Фуррета сухие штаны. Хотя бы на время разговора.

– Ты прям ворона. Из которой долго драли перья, а потом, недоощипанной, сунули в котел. А потом высунули.

Хото засмеялся:

– Иди ты на хер, Дюссак! Если я даже и ворона, то у меня есть крылья. И я точно сбежал из котла, раз уж оказался рядом с тобой. Кстати, откуда такие поэтичные образы? Ты что, спишь с той кудрявой актриской из «Ключа»? Она красит волосы, имей в виду.

Дюссак поперхнулся, отвел взгляд.

– Аккуратнее ты с теми актрисками. Они красиво скулят, но потом может выскочить сыпь.

Для пущей убедительности, Хото сунул руку в штаны, и начал с удовольствием чесаться.

– Переигрываешь, Высота, прямо хамским образом, переигрываешь! Тебе и медяшки не кинут даже на самой богатой ярмарке.

– Не сильно и хотелось, – тут же прекратил представление Хото, сел ровно, уставился на проплывающие мимо дома, – Но насчет опасности крашеных девок имей в виду, я тебя предупредил. А хочется извращений, так сходи к членодевкам. Только выбирай тех, кто хер бреет. Чтобы мандавошками не делиться.

Дюссак покрутил пальцем у виска, сплюнул трижды.

– Высота, ты, как вижу, ни хрена не протрезвел. Вот к чему это было?

Хото молча пожал плечами, все так же глядя мимо.

– Дождь, – сам себе ответил Дюссак, – все дело в дожде.

Глава 5. Встречная восьмерка

«Якорь» был безобразно велик, занимая целый квартал. На первом этаже располагался кабак. На втором – кабак поприличнее, куда всех подряд не пускали – за этим строго бдил усиленный наряд городской стражи. На третьем – гостиница на четыре десятка отдельных комнат и четырех кубриков – в каждый человек двадцать напихивалось, и даже не в пять слоев.

А на четвертом, между всем этим разнообразно слоеным пирогом и выгоревшим небом, располагался господин Фуррет. Выше него никого не было. Ну кроме пары наблюдателей на вышке и птиц. Но это не серьезно – каждый признавал.

С одной стороны, каждый день приходилось то подниматься и спускаться по нескольку раз. А господин Фуррет давно перешагнул границы бесшабашной юности и зрелости, и который год приглядывался к старости, пробуя ее, будто ростовщик подозрительную монету. Старость отдавала затхлым привкусом во рту, щелканьем в коленях и болью в суставах.

С другой стороны, если кто решит прийти к господину Фуррету незваным, то этому храбрецу придется пробиваться сквозь три этажа, набитых людьми, словно бочка селедкой. Званый же, в этой толчее терялся листом в весеннем лесу, и никто бы его не запомнил и не заметил – много таких!

С третьей – на высоте не так воняло с улицы. И мухи с комарами залетали куда реже…

Хотя, на дворе такой дождь, что какие там мухи! Побоятся выбраться из тех нор, где пережидают непогоду. Не рискнут мочить хрупкие слюдяные крылышки…

Фуррет отвернулся от окна:

– На чем мы остановились?

– Наш разговор прервался на возвышенной ноте. Мы знаем друг друга не первый год. И все такое.

В дальнем углу кабинета, в кресле, прислоненном к одной из труб водостока, по которой сейчас с шумом бежала дождевая вода, сидел старик. Седой. Нет, даже белый! Старость настолько старательно выедала любые краски из его волос, что они стали белоснежными, точно у альбиноса. Только у альбиносов белизна яркая, заметная, а прическа старика отдавала тусклостью.

Но глаза искупали бесцветность седовласого. Серые, с черными пятнами – будто гиенья шкура на них пошла, удивительным образом, угодив под веки.

Старик был огромен. Даже сидя в глубоком низком кресле, он смотрел на Фуррета сверху-вниз. У кресла стоял старинный рыцарский меч в ножнах, прислоненный к стене. Оружие казалось таким древним, что могло принадлежать еще прадеду старика. А то и деду прадеда. Такие «полуторники» вышли из моды полтораста лет назад.

Отполированная частыми прикосновениями проволока на рукояти блестела даже в полумраке кабинета. Старик касался меча левой рукой. Нежно, будто любимую женщину, разлука с которой даже на миг больно ранит сердце.