Коричневый след

"Вестдойче альгемайне цайтунг" дала три страницы траурных извещений. Он мельком пробежал фамилии с траурными крестиками и тут же нашел, что искал.

"В результате трагического случая…" — прочитал он, подивился цитате из Библии, бросил на ходу скомканную газету в урну и устремился к южному выходу.

Больше ему делать здесь было нечего.

11

Голос Уллы по телефону звучал тихо и подавленно.

— Заеду через двадцать минут, выберемся куда-нибудь, — решительно сказал Джимми и уже через десять минут стоял перед высоченной коробкой, где она жила.

Улла выглядела плохо. Лицо землистого цвета, под глазами темные круги.

— Садись, надевай шлем. Хватит уже несчастий, — неловко пошутил он.

В эту сентябрьскую субботу день выдался на редкость теплый. Пенсионеры сидели на скамейках, грелись на солнышке.

Через несколько минут "сузуки" прогромыхал по центру Хаттингена — старому городу, безнадежно изуродованному огрЪмным универсальным магазином. Джимми обогнал три грузовика, направлявшихся к шоссе на Вупперталь, затем свернул вправо. "Швейцария в Эльфрингхаузере" написано было на одном из белых указателей, и Джимми не счел это рекламным преувеличением.

Дорога была теперь не более пяти метров в ширину, повороты следовали один за другим, и ехать было приятно. Редкие машины попадались навстречу, да трактор время от времени тянул к бурту тележку с собранной кукурузой.

Джимми притормозил и остановился у небольшого домишки.

"Сливы, за фунт 40 пфеннигов".

Он купил два фунта.

Они уселись прямо на землю и начали швырять косточки далеко через луг. Шлемы валялись на траве, мотоцикл стоял у пастбищной изгороди. Сливы оказались спелыми. Пакет вскоре опустел.

— Мне нужно быть на похоронах? — нарушил молчание Джимми.

— Неужели ты придаешь значение этим вещам?

Он шмыгнул носом.

— В общем-то нет. Но я считал его сильным человеком, твоего деда.

— А тебе дадут освобождение от работы?

— Да нет, придется взять день отпуска.

— Тогда отправляйся лучше на работу. Потом отец устроит мне разнос из-за тебя. А это не нужно.

Она прислонилась к нему и погладила по волосам.

Какое-то время они посидели молча, потом отправились домой. В долине было уже темно.

В часовне на кладбище было холодно. Собравшиеся на похороны мерзли.

Не так уж много явилось людей, пожелавших проводить Эмиля Штроткемпера в последний путь. Пересчитать их мот жно было по пальцам.

В первом ряду восседал Эрих Шульте с женой и дочерью. У входа он приобрел сборник псалмов, который теперь внимательно изучал.

Жена рассматривала венки. Их собственный был таким, как она и хотела. Сорок белых гладиолусов украшали верхнюю половину венка из еловых веток, создавая яркий контраст с черными лентами, на которых золотыми буквами было вытиснено: "Последний привет от детей". Венок обошелся в восемьдесят марок и выглядел бы вполне прилично, не будь рядом двух еще более весомых доказательств германского искусства составлять траурные композиции.

Один был почти в два раза больше венка от семьи, его составили голубые лилии и желтые розы, покрывавшие всю окружность, так что дешевых еловых веток не было видно. "Спи спокойно" написано было на одной из лент, на другой — "От посетителей пивной Эрны Скомрок".

Третий венок обращал на себя внимание еще больше. Сто красных гвоздик вплетено было в его зелень, ленты бело-голубые. Эрике Шульте не пришлось гадать, расшифровывая надпись. "Объединение лиц, преследовавшихся при нацизме" четко выведено было на одной из них, "Нашему товарищу Эмилю Штроткемперу" — на другой.

Они украдкой огляделись. Через три ряда от них сидела пожилая женщина в черном пальто, тихо беседуя с соседом того же примерно возраста в видавшем виды антрацитовом костюме. Другой спутник женщины казался моложе, на нем было габардиновое пальто с траурной нарукавной повязкой, и руки его находились в непрерывном движении.

Чтобы разглядеть третью группу, пришлось вытянуть шею. У входа сидели трое мужчин в дешевых темных костюмах. Средний зажал между колен свернутый флаг. Соседи его оглядывали зал.

Заиграл орган, и вошел священник. Он был еще молод, с аккуратно подстриженной бородкой и заметно поредевшими волосами. Эрих Шульте, женщина из третьего ряда и священник запели в унисон "Господь твердыня моя и прибежище мое".

— Дорогие родственники и друзья покойного, — начал священник. — Сегодня мы провожаем в последний путь брата нашего Эмиля Штроткемпера, которого в семьдесят пять лет господь призвал к себе. Семья его избрала для сегодняшнего дня прекрасные слова из двадцать второго псалма. Какая убежденность слышится в этих стихах! "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох — они успокоивают меня". Все ли мы, собравшиеся здесь, можем сказать о себе то же самое? И мог ли сказать это наш брат Эмиль Штроткемпер?

Взгляд священника задержался на пресвиторе в первом ряду.

Эрих Шульте прикрыл глаза.

— Эмиль Штроткемпер не был особенно верующим человеком, дорогие братья и сестры. И если мы хотим сохранить верность истине, как учил нас господь, следует признать, что Эмиль Штроткемпер не верил ни в бога всевышнего, ни в сына божьего.

После этих слов наступила абсолютная тишина. Улла перестала всхлипывать. Эрна Скомрок уже не шелестела страницами псалмов, а сосед ее на какое-то время перестал даже теребить одежду.

— И все же слова этого псалма могли бы стать эпиграфом к жизни ушедшего, — продолжил священник. — Брат наш Эмиль Штроткемпер действительно шел долиною смертной тени. То была тень фашизма, опустившаяся над нашей страной на двенадцать долгих лет. Человек, принадлежавший к нашей церкви, Мартин Нимеллер, скажет позже: "Когда нацисты арестовывали коммунистов, я молчал, ведь я не был коммунистом. Когда нацисты арестовывали социал-демократов, я снова молчал. Ведь я не был социал-демократом. Когда нацисты арестовывали католиков, я молчал. Ведь я не был католиком. И когда нацисты пришли за мною, вокруг не осталось никого, кто мог бы возвысить голос в мою защиту". Эмиль Штроткемпер, братья и сестры, был не из тех, кто молчал. Нацистские антихристы схватили его одним из первых, и лишь неколебимая вера в добро помогла ему не склонить головы в ту ночь. Люди разной веры шли тогда одним путем. Да будет так и сегодня, когда мы провожаем его в последний путь.

Священник повернулся к гробу, прочитал короткую молитву и объявил следующий псалом.

Органист сидел с раскрытым ртом. Лишь когда священник твердым голосом повторил: "Мы споем сейчас псалом номер тридцать шесть, стихи первый, третий и пятый", он торопливо ударил по клавишам.

Снова запели лишь трое, но с подъемом.

Когда отзучал последний стих, священник вышел из часовни. Все последовали за ним.

Шестеро одетых в дешевые темные костюмы пенсионеров вышли вперед и водрузили гроб на лафет. За гробом шагал священник с родственниками. Один из стариков развернул флаг, выставив перед собою полосатое бело-голубое полотнище с красным треугольником политзаключенных.