Коридор

– Следующий, кричит заведующий! – заорал весело Вовка, придерживая второго парня. – Этого мочить?

Пока Ромка кивал и кричал, что «да», перекрикивая верещанье девушки, второй парень красиво ударил Вов­ку под дых. Вовка опешил, немного накренился вперед, парень так же красиво вторым ударом по зубам, как в кино, выпрямил его в исходное положение.

Вовка затряс башкой, продыхнул задержавшийся от удара воздух, разбрызгивая кровавые сопли, еще дыхнул, поймал парня за ускользающие уши двумя руками и, при­держивая, чтобы не дрыгался, боднул его патлатой баш­кой в окаменевшее от ужаса лицо. Затем громко высмор­кался, нагнулся к чистой луже в выбоине мостовой и по­мыл фиономию.

Травников, поддерживаемый девушкой, спотыкаясь, брел по Басманному, второй помыкивал на тротуаре. Вовка озирался по сторонам – искал потерянный тапок. Ромка поднял тапок, запрудивший возле бордюра ручеек от недавнего дождя, подал другу.

Вовка вбил ногу в тапок, на секунду задумался, все ли в порядке.

– Бубен выпишу! Бабаху отоварю!.. – запоздало за­орал он вслед недобитому Травникову. – Макитру раз­долблю!..

– Да хватит тебе, – с завистью вздохнул Ромка.

Накануне отъезда Ромка, превозмогая стыд, пошел на улицу Горького в косметический кабинет, где ему сдела­ли чистку лица, то есть, распарив фиономию в трубе с горячим паром, выдавили все угри, мешающие свиданию. В конце процедуры очищенное лицо намазали белым за­стывающим месивом, которое через двадцать минут кос­метичка соскребла специальным скребком. «Ну что ж, сегодня у нас значительно лучше», – сказала косметичка, хотя Ромка был здесь впервые. В последнюю ночь Ромка спал с сеточкой на голове, чтобы волосы завтра загиба­лись назад, как у недавно погибшего польского киноак­тера Збигнева Цибульского в фильме «Поезд», который Ромка недавно смотрел вместе с Юлей. Цибульский очень нравился Юле, хотя и был немного полноват, что успока­ивало Ромку. Темные очки, как у Цибульского, Ромка купил в табачном ларьке, рубашку с погонами и карма­нами на груди, как у Цибульского, недавно прислала с Сахалина мать.

В темных очках, в рубашке, в белых кедах, с сумкой через плечо, без билета, – все как у Цибульского, Ромка примчался на Курский вокзал, чтобы, как Цибульский, ехать в одном поезде с любимой, но проводница без би­лета его не пустила. Поезд уехал в ночь, увозя в третьем вагоне Юлю.

Ромка снял темные очки, в которых плохо было видно даже днем, и пошел в кассу покупать билет до Адлера. Билет он купил с трудом, с рук, на боковое место. До ут­ра, когда отходил поезд, он прокантовался на Курском вокзале, а севши в поезд, тут же заснул на своей боковой полке, не дождавшись постельного белья.

…В Адлере Юли не было. Ромка прослонялся весь день по душному городу среди жирных распаренных пальм и, поужинав в столовой, заснул на топчане прямо возле моря под убаюкивающий шум прибоя.

Через два дня в Адлер прибыл Вовка, как они догова­ривались и о чем Ромка старался не думать, так как это противоречило сюжету «Поезда»: в фильме Цибульский был одинок.

Юли по-прежнему не было, вычищенная в косметиче­ском кабинете фиономия снова зашершавилась. Они пошли искать жилье.

Вовка прорвался на море тоже сквозь запрет, поэто­му денег ему Татьяна Ивановна, разумеется, не дала, но Вовка и не просил. Он упорно сидел вечерами с мужи­ками во дворе за доминошным дощатым столом, сража­ясь в «буру». Вовка зарабатывал им двоим «на Кавказ». За тем самым столом, возле которого в детстве прыгал с прочими через Ромку во время «отмерного», с теми же мужиками, только постаревшими, которые не принимали его раньше по малолетству играть даже в домино. «Бу­рой» Вовка под руководством Пимена овладел в совер­шенстве, в своей ремеслухе он был первый; для беспро­игрышной игры у него имелось даже несколько особых колод.

Юли не было. На один паспорт сдать две койки им никто не хотел, а паспорт был только у Вовки, потому что когда-то Вовка остался на второй год. Наконец одна русская бабка, сторожиха автобазы, согласилась сдать одну койку в курятнике, переселив кур в другое помеще­ние. За незаконность сделки она взяла с них за сутки не по рублю, как обычно, а – по полтора. Но зато койка была широкая и удобная, если спать валетом.

Пляж был завален разноцветными телами. Они за­лезли в море, Вовка уплыл за буйки «в Турцию», а Ром­ка срочно решил загорать (в косметическом кабинете ему обещали полное освобождение от угрей на лице и стыд­ных прыщей на груди под воздействием ультрафиолето­вых лучей солнца).

У Вовки, вернувшегося «Турции», прыщей не было, он накинул на плечи прихваченное чужое полотенце, су­шившееся на веревке возле курятника, и достал книжку. Он еще несколько раз плавал и когда последний раз вер­нулся, то, глядя на друга, доходящего под полезным для чистоты кожи кавказским солнцем, ошалело ахнул: Ром­ка сгорел. Напрочь.

За ночь его спина и ноги набухли мокрым пузырем. Утром Ромка лежал на животе без движений, раскинув руки крестом. Вовка ушел на море.

В курятник зашла бабка, поинтересоваться насчет по­лотенца, и, увидев постояльца, ахнула. Потом принесла с огорода толстые перезревшие огурцы и, матерясь и при­читая, стала обкладывать обгоревшего кругами.

Ромка прогорел чуть не до костей, две недели Вовка перед пляжем резал скисшие огурцы и подтекающими вонючими колечками обкладывал друга. Через час Вовка прибегал сменить огурцы, если он запаздывал, Ромка жа­лобно, как в бреду, звал его:

– Вова-ан… поменяй…

Если огурцы присыхали к телу, а Вовка задерживался, Ромка, позабыв про стыд, вызывал с огорода бабку:

– Бабуш-ка-а!..

Вовка с каждым днем становился все чернее и, когда его загар достиг предела, стал больше времени проводить в курятнике. Тем более что бабка назначила новое лече­ние– простоквашей. Спал Вовка теперь на полу, бабка выделила дополнительный тюфяк, жалости не повысив таксу.

Вовка сидел возле открытой двери курятника на солн­це и читал, иногда он читал вслух, когда Ромка уж сов­сем доходил от бесполезного лежания. Единственно, чему он радовался, – отощал: пил Ромка только томатный сок, который Вовка приносил шоферского буфета в трех­литровых банках, в одну банку наливали сок, а во вто­рую– куриную лапшу потрохов необыкновенного вку­са и цены – девять копеек за порцию. Хлеб в буфете шо­ферам давали бесплатно.

Тело уже отболело, но двигаться Ромка все равно еще не мог – мешала короста, панцирем облепившая спину, и от малейшего движения отрывающаяся от живого мяса. Вовка кормил друга с ложки и посмеивался:

– Жрать повело, – значит, выживешь. Однажды, поев куриной лапши, Ромка попросил:

– Почитай стихи.

– Чего?

– В сумке возьми. Синяя такая. Марина Цветаева.

– Чего-о? – Вовка недоуменно пожал шоколадными плечами, но в сумку полез. – А зачем она?

– Купил. Юльке хотел подарить, Вовка повернул книгу задом:

– Два рубля, чего дарить-то?

– Дурак, она на толчке тридцатку стоит. За ней вся Москва ломится.

Вовка вертел книгу, не веря своим ушам. Книга как книга. Нестарая.

– Слышь, Жирный!..

– Я не жирный, – строго поправил его Ромка.

– Ну, ладно, слышь: давай ее грузинам толкнем. Ес­ли тридцатка. Они по-русски умеют.

– Да ее, во-первых, здесь никто не купит, – засомне­вался Ромка, но не очень активно, так как за время бо­лезни несколько позабыл о существовании Юли. – А мо­жет, и купят…

– Не купят! Купя-ат! Дураков-то!.. Пойду, пока пляж полный. У меня книжка была на пергаменте… Петра Первого. Пошел да продал на Разгуляй.

– Чего ты врешь всю дорогу!

– Спорнем на пару рваных! – Вовка протянул свою лапищу. Ромка хотел было поспорить, но, двинувшись, застонал и убрал руку. Вовка понял по-своему:

– Боишься, очко работает, значит, уважаешь. Пошел торговать. Сколько, говоришь: тридцатка? За сорок уйдет. Гадом быть. Ну, лежи спокойно, я тебе вкусненького приволоку.

– А за сколько ты ту, на пергаменте, продал?

– Какую? Про Петра? – Вовка удивленно пожал плечами. – Я разве не говорил? За сотню.

Ромка врать не умел. Кроме того, что вранье не нра­вилось ему по существу, у него была вдобавок плохая па­мять и, когда он пытался соврать, через два-три дня за­бывал, что врал, и чувствовал себя от этого совсем дура­ком. Дома врали много и часто, врал отец, врала тетя Оля, Танька врала, мать тоже врала с Сахалина, и, когда их вранье вылезало, Ромке становилось за них стыдно.