Коридоры власти

– В те дни мы называли это по-другому, – сказал я.

– Иными словами, вы выступали против генерала Франко?

– Разумеется, – ответил я.

– Но вы выступали против него весьма решительно и активно?

– Я делал то немногое, что давалось мне без труда. И часто жалел, что не делаю больше.

Он перечислил несколько общественных организаций, в работе которых я участвовал.

– Все правильно, – сказал я.

– В процессе этой деятельности вы постоянно общались с людьми крайних воззрений?

– Да.

– И вы были в очень близких отношениях с некоторыми из этих людей? – спросил он, вновь обращаясь ко мне официально, по всей форме.

– Я попросил бы вас выражаться более определенно.

– Я не хочу этим сказать, что вы были в то время или когда-либо ранее членом коммунистической партии.

– Если вы и хотели это сказать, это неверно, – ответил я.

– Допустим. Но вы были близки с некоторыми людьми, которые в этой партии состояли?

– Я хотел бы знать, с кем именно.

Он назвал четыре имени: Артур Маунтни, физик, еще двое ученых, Р. и Т., и миссис Марч.

Я никогда не был близким другом Маунтни, сказал я. (Очень неприятно, когда приходится переходить к обороне.)

– Во всяком случае, в тридцать девятом году он вышел из коммунистической партии, – с профессиональной уверенностью сказал Монтис.

– И с Т. я тоже не был в дружбе, – сказал я. – А вот с Р. мы были друзьями. Во время войны мы постоянно встречались.

– А недавно, в октябре, вы с ним виделись?

– Я как раз собирался вам сказать, что последнее время мы видимся не часто. Но я очень к нему привязан. Он один из лучших людей, каких я знал в своей жизни.

– А миссис Марч?

– Мы с ее мужем дружили еще в молодости и до сих пор остаемся друзьями. С Энн я познакомился в доме его отца двадцать с лишком лет назад. Раза три-четыре в год они у нас обедают.

– Вы не отрицаете, что поддерживаете добрые отношения с миссис Марч?

– Разве похоже, что я это отрицал? – воскликнул я, взбешенный тем, что все это звучит как-то двусмысленно.

Он улыбнулся вежливой, ничего не выражающей улыбкой.

Я заставил себя успокоиться и попытался повернуть разговор по-своему.

– Пожалуй, пора мне внести некоторую ясность, – сказал я.

– Прошу вас.

– Прежде всего, хотя это, в сущности, к делу не относится, я не склонен отказываться от своих друзей. Мне бы это и в голову не пришло – все равно, будь они коммунисты или кто угодно еще. Энн Марч и Р. – в высшей степени достойные люди, но если бы и не так, все равно. Будь поле ваших розысков пошире, вы бы обнаружили, что среди моих знакомых есть и люди, весьма благонадежные политически, но весьма мало почтенные чуть ли не во всех других отношениях.

– Да, мне было очень интересно убедиться, сколь разнообразен круг ваших знакомств, – сказал он, ничуть не смущенный.

– Но не в этом суть, правда?

Он кивнул.

– Вас интересуют мои политические взгляды, не так ли? Почему же не спросить меня прямо? Хотя в двух словах на это не ответишь. Начать с того, что с годами я не слишком изменился. Разве что научился кое-чему. Я еще скажу об этом немного погодя. Как я уже говорил, я никогда не отдавался политике, как отдаются ей настоящие политические деятели. Но она всегда меня занимала. Мне кажется, я понимаю, что такое власть. Я наблюдал различные ее проявления почти всю мою сознательную жизнь. А когда понимаешь, что такое власть, поневоле начинаешь относиться к ней с подозрением. Это одна из причин, почему я не вполне согласен с Энн Марч и Р. Еще в тридцатых годах мне представлялось, что централизация власти, имевшая место при Сталине, достаточно опасна. Не могу сказать, чтобы меня это очень волновало. Но я относился к этому с недоверием. По правде говоря, сама по себе политическая механика меня не очень волнует, вот почему вы вполне могли бы из-за меня не беспокоиться. Я убежден, что в государственных делах нам следует вернуться к кодексу чести и порядочности. Ничего другого мы не можем себе позволить.

Он в упор смотрел на меня, но не говорил ни слова.

– Но я хочу быть с вами откровенным, – продолжал я. – Когда речь идет о чести и порядочности, я думаю, мы с вами можем найти общий язык. Когда речь заходит о чистой политике, мы почти наверняка общего языка не найдем. Как я уже сказал, меня мало волнует сама по себе политическая механика. Но людские чаяния, то, чего мы надеемся достичь посредством политики, волнуют меня глубоко. Мне казалось, что русская революция приведет к злоупотреблениям властью. Я говорил об этом Энн Марч и еще кое-кому из друзей, и это им не слишком нравилось. Но дело не только в этом. Я всегда считал, что действие власти – двоякое. При помощи власти в России делалось не только плохое, но и много хорошего. Как только они поймут, какими бедами чревато злоупотребление властью, они смогут создать замечательный общественный строй. Сейчас я в это верю больше, чем когда-либо. Не знаю, как он будет выглядеть при сравнении с американским. Но до тех пор пока существуют эти два строя – русский и американский, – мне кажется, человечество вправе надеяться, что сбудутся лучшие его чаяния.

Лицо Монтиса по-прежнему ничего не выражало. Несмотря на свою службу или, может быть, именно благодаря ей он всегда видел в политике только некую силу, требующую секретных сведений. Этот человек отнюдь не был склонен к отвлеченным рассуждениям. Он кашлянул и сказал:

– Еще несколько вопросов из той же области, сэр. Перед самой войной ваша первая жена вручила одному коммунисту крупную сумму, так?

– Кому же это?

Он назвал имя, которое ничего мне не сказало.

– Вы уверены? – спросил я.

– Совершенно уверен.

Я понятия не имел об этом человеке.

– Если вы и правы, – сказал я, – она так поступила вовсе не по идейным соображениям.

На миг он заставил меня вернуться в прошлое. Снова я был молод, горько несчастлив, женат на женщине, из-за которой я не знал ни минуты покоя, я еще способен был ревновать, но уже привык к тому, что она вечно ищет кого-то, кто согрел бы ей душу; еще приходил в ужас, когда не знал, где она и с кем, отдан на милость всякого, кто мог сообщить мне хоть слово о ней, самый звук ее имени все еще приводил меня в трепет.

Мы оба молчали. Потом он сказал с каким-то неловким сочувствием:

– Я осведомлен о вашей трагедии. Мне больше незачем расспрашивать вас о ней. – И продолжал с внезапной резкостью: – Ну, а вы-то сами? Бывали вы на собраниях?..

И он назвал организацию, которую не в те времена, а позднее мы стали именовать «Фронт».

– Нет.

– Прошу вас, подумайте еще.

– Я уже сказал – нет, – повторил я.

– Это очень странно.

С самого начала он держался официально, не проявляя никакой враждебности, но тут она прорвалась.

– У меня есть свидетельство человека, который помнит, что вы сидели рядом с ним. Он в точности помнит, как вы тогда выглядели. Вы отодвинули стул, встали и произнесли речь.

– Говорю вам, тут нет и слова правды.

– Мой свидетель – человек, достойный доверия.

– Кто же это?

– Вам следовало бы знать, что я не вправе называть источники, из которых черпаю свои сведения.

– Это не имеет ничего общего с правдой, – гневно и резко сказал я. – Как я понимаю, вам это сообщил один из ваших раскаявшихся коммунистов? Как я понимаю, большинство своих сведений вы получаете именно этим путем?