Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

– Ну… рюмку.

– Какую рюмку? – возмутилась официантка. – У нас нет рюмок. Гражданин, не задерживайте.

– Ну… половину стакана.

– Так бы и сказали сразу: 100 граммов.

Стала понятна местная порционность русского зелья. Толстуха уплыла в открытую дверь кухни, из которой несло таким жаром и вонью перегорелого лука, что хорошо чувствовалось даже здесь, у выхода.

– Позвольте кусочек хлебца? – донеслось из-за плеча, и, не ожидая разрешения, к хлебу протянулась костлявая грязноватая ладонь с более-менее отмытыми кончиками пальцев, вытянувшаяся как телескопическая стрела крана из мятого короткого рукава хлопчатобумажного пиджака, потерявшего и цвет, и покрой, и вид, и даже пуговицы. – Не хватило доесть борщок.

У нахала лица не было: все детали мелкие и бесцветные, не на чем глазу зацепиться. Разве только за чёрную жёсткую недельную щетину. Прихватив хлеб двумя пальцами, он, не глядя на Владимира, ушёл к соседнему столу, где стояла тарелка с какой-то едой.

Пришла официантка, принесла заказ.

– 15 рублей 50 копеек, - назвала стоимость и осталась стоять.

Владимир не сразу сообразил, чего она хочет.

– Мне заплатить?

– Не даром же.

Он выложил деньги, получил сдачу, не решившись дать на чай, обеспокоенный тем, что деньги здесь почему-то берут сразу, а не после услуги, отдают в руки, а не оставляют при уходе на столе. Надо ко всему привыкать. Любой оказавшийся рядом контрразведчик давно бы уже вычислил его. Бытовое внедрение оказывалось самым трудным в задании.

Пододвинул и попробовал борщ. Кислятина! Вместо мяса – шматок жёлтого сала да ещё и со шкуркой, хорошо хоть без щетины. Отодвинул тарелку.

– Вам не нравится? Позвольте мне? – тот же сипловатый тенорок, и та же рука забрала борщ, окуная в него большой палец, и унесла к себе на стол. Таким же образом были унесены половина недоеденной котлеты, пересыщенной кислым хлебом, и часть водянистого бледно-голубого, плохо размятого, картофельного пюре. Чай, если так можно назвать кипяток бледно-коричневого цвета с горьковато-сладким привкусом сахарина, Владимир осилил с остатками хлеба сам. Повернулся к низко склонённой над едой худой спине незваного сотрапезника:

– Хотите водки?

Безликий подбирала не заставил себя упрашивать и тут же, не теряя времени на ответ, пересел за стол Владимира и ухватил тёплый стакан дрожащей рукой. Первое впечатление мелкости подтвердилось вблизи. В нём всё было мелко: черты лица, морщины, рот, губы, подбородок, скошенный к шее, нос, уши, руки, плечи, голова, всё тело, прятавшееся в изношенном до предела костюме. Из уголков углублённых, тоже маленьких, водянистых глаз стекали мелкие бисеринки слёз. Лицо, однако, в целом было правильным, как и все детали, и не запоминающимся. «Классическая физиономия для шпиона или фискала» - подумал Владимир, наблюдая, как тот быстро поднёс ко рту стакан и так же быстро влил содержимое, даже не забулькало, было удивительно, как не промазал в такое маленькое отверстие. Закрыв глаза от удовольствия, занюхал оставшейся корочкой хлеба, потом отломил кусочек и зажевал, показывая мелкие и редкие жёлтые зубы. «Как мышь» - заключил Владимир характеристику внешности мелкого типа, без спросу занявшего место напротив.

– Благодарю, пан офицер.

«Мышь» доела хлеб, тщательно собрала с грязной скатерти крошки в лапку и махом, как водку, всыпала их в маленький ротик. Заглотила и затихла, углубившись в желудочные ощущения. Потом, подняв и откинув назад голову и попытавшись выпятить скошенный подбородок вперёд, надменно взглянула на благодетеля и спросила:

– Вы, конечно, хотите знать, как я дошёл до жизни такой?

Не дождавшись подтверждения, продолжал:

– Да, дошёл! И представьте – это не составило труда, видно – судьба!

Обиженный судьбой взял в руки пустой стакан, глубоко вдохнул со дна и просительно взглянул на Владимира. Тот не выдержал, повернулся к толстушке, с подозрением наблюдавшей за ними, привычным жестом руки и двух щёлкнувших пальцев подозвал её, и та, как ни странно, незамедлительно подплыла.

– Принесите стакан, то есть, 200 грамм водки и котлету.

– Нет, - поправил безликий нахлебник, - не надо котлеты, лучше салат.

Официантка, не сказав ни слова, отчалила и, пока она не принесла допинг, они сидели молча. Когда же стакан был ополовинен и заеден красно-белым салатом из раскисших помидоров, подвяленной капусты и ещё чего-то, маленькие глазки дармоеда помутнели, перестали бегать и прятаться и осоловело уставились на пана офицера. Снова надменным выражением тусклого своего лица он попытался изобразить гонористую особу, снизошедшую до беседы с незнакомым молодым человеком и отнюдь не потому, что тот удостоил его местом за столом, напоил и накормил, а в назидание, но тут же обвял, сгорбился, сообразив, что гордиться нечем.

– Собственно, и рассказывать-то не о чем. Как накакал, так и смякал, говорят воспитанные дети, и они правы.

Смякавший ещё раз пригубил водки, почмокал, не закусывая, и продолжал:

– Позвольте, представлюсь: Воньковский Владислав Иосифович, - и он офицерским кивком склонил голову, любуясь собой. – Не смею просить ответного представления, да и не имеет значения кто вы.

Но, на всякий случай, всё же поинтересовался:

– Местный?

– Нет, проездом, - ответил Владимир, очень надеясь, что это правда.

Удовлетворённый ответом, непрошеный визави отхлебнул из стакана и, не таясь, будто на исповеди, рассказал о своей неудавшейся мерзостной жизни, очевидно, облегчая испоганенную душу и надеясь, что высвобожденный вонючий груз уедет со случайным слушателем. Рассказывая, он часто заглядывал снизу в глаза Владимиру, с удовлетворением замечая в них растущее отвращение. Мерзавцам, как никому, нужны частые исповеди, иначе они захлебнутся в собственной нечисти.

– 8 –

– По рождению я почти нацело поляк и горжусь этим. До войны окончил здесь педагогическое училище и начал преподавать беларусску мову, каковую терпеть не могу, считая извращением польского и русского языков, языков поэтов и музыкантов. Женился на местной довольно крупной девице с мягкими большими формами и полным отсутствием ума, и невзлюбил оную со второго дня совместной жизни.

– Зачем же женились?

– Это отдельная печальная история. Женили меня обманом, воспользовались тем, что для меня превыше всего законы чести. Проще сказать: обвинили в том, что эта дура забеременела от меня, хотя она так никого и не родила в течение двух последующих лет, а потом неизвестно как появились две девочки-погодки, которых я не мог считать своими по причине пустых двухлетних усилий в этом направлении с моей стороны. Я всегда жил замкнуто, не имел друзей, не заводил знакомств, был чужим в собственной семье. Всё моё свободное время отдавал Мицкевичу, он был для меня и другом, и любовницей, и путеводной звездой.

Владимир неосторожно поинтересовался:

– Кто он такой?

Лучше бы он оставался в неведении о единственной привязанности школьного учителя, ненавидевшего свою гуманную профессию. Того всего передёрнуло, он откинулся назад всем тщедушным корпусом, чуть не упав со стула, и целую минуту разглядывал Владимира укоризненным, просветлевшим на это время, взглядом.

– Вы не знаете, кто такой Мицкевич? – и тут же с неприкрытым сарказмом ответил сам себе: - Что я спрашиваю? Вы же русский юноша, у вас вся учёба – война.

Он расслабился, принял прежнюю сгорбленную позу, спросил, ядовито усмехнувшись:

– Пушкина-то вы, конечно, знаете?

Владимир ответил утвердительно:

– Да! – хотя всего-то и знал о нём, что это – известный русский писатель прошлого века.

– Так вот, Мицкевич – это польский Пушкин.

Своим коротким ответом-сравнением он уточнил сведения Владимира о Пушкине и пополнил их о польских поэтах.

– Извините, товарищ лейтенант, если я вас чем обидел, - почитатель Мицкевича, несколько склонив головёнку, заглянул в глаза Владимиру. – Знаю, что язык мой – враг мой, а не удержусь, что-нибудь и сорвётся обидное, когда интеллект восстаёт против… против… как бы это сказать о некотором неведении об общемировых культурных ценностях? Вы, правда, не в обиде на дерзкого поляка?