Король англосаксов

– Мать моя, уважаемая и дорогая мать! – отвечал с живым чувством взволнованный король, – нет, ты не упрекала меня в гибели Тостига, не мешала мне действовать согласно с долгом совести! Не ропщи и теперь за то, что я иду и увожу других, при тебе остается печальная отрада – молиться за троих любимых сыновей и, если им назначено пасть в неравной борьбе, блаженное сознание, что они пали с честью за свободу и родину!

Королева Юдифь, стоявшая поодаль, дрожащая и бледная, не могла пересилить наплыва ощущений, давивших ей грудь. Она помимо воли преклонила колена у ног плачущей Гиты и бросилась, рыдая, в объятия Гарольда.

– Брат! Дорогой товарищ светлых дней моей молодости! – воскликнула она с не свойственной ей пылкостью, – когда мой повелитель возложил на меня королевский венец, но не отдал мне сердца, я решила отречься от всех земных привязанностей! Ищи в этом разгадку моего отчуждения от всей моей семьи, холодности, которую я всегда проявляла при свиданиях с тобой. Но опасность, которой ты теперь подвергаешься, борьба против того, кому ты клялся в верности, сломили мои силы! Прости меня, Гарольд! Я конечно понимаю, что долг повелевает тебе поступить таким образом, но… я молю тебя: возвратись к нам, Гарольд, возвратись, мой любимый, мой благородный брат, принесший, как и я, свое земное счастье в жертву отечеству, дай нам опять увидеть твое светлое, милое, дорогое лицо и не стану более скрывать мою привязанность под маской равнодушия, не свойственного любящей душе.

Речь Юдифи прошла электрической искрой и дала выход сдержанным и затаенным чувствам, усиливавшим тяжесть минуты расставания: в комнате стали слышаться тяжелые рыдания. Гурт прижал крепче к сердцу любимую жену и его благородное, прекрасное лицо стало белее мрамора, веселый Леофвайн целовал с увлечением руки своей невесты и плакал, как ребенок. Минуты через две вся маленькая группа, не исключая даже равнодушной Альдиты, подошла под влиянием безотчетного чувства к старомодному креслу, на котором сидела рыдающая Гита, и склонилась к ногам короля англосаксов.

Глава IV

Ночь уже наступила, и луна озаряла своим бледным сиянием большой Вельтемский храм и фигуру Юдифи, стоявшей на коленях у подножия жертвенника и возносившей к небу горячие моления за счастье Гарольда.

Она жила в укромном, уединенном домике, прилегающем к храму, но свято исполняла слово, данное Хильде, не начинать искуса до дня рождения Гарольда.

Юдифь уже не верила предсказаниям валы: они перевернули вверх дном ее жизнь, разбили ее молодость. Одиночество повлияло на нее благотворно, и она начинала примиряться с судьбой. Весть о прибытии герцога к суссекским берегам успела пролететь в ее уединение, и любовь к королю, желание отвести грозящую опасность силой своих молитв привели ее в храм. Через несколько времени ей внезапно послышались шаги и голоса. Дверь с шумом отворилась, и Гарольд вошел в храм с Осгудом и Альредом. Свет пылающих факелов освещал его бледное и грустное лицо. Девушка подавила крик испуга и радости и проскользнула в тесный и темный уголок, ни король, ни придворные не могли заподозрить ее присутствия в храме, мысли их были заняты совершенно другим. Началось пение гимнов, но король не успел еще стать на колени, как тяжелый кирпич, сорвавшийся с карниза, пролетел на вершок от его головы и ударился с шумом о каменные плиты. Нет слов для изображения суеверного ужаса, который охватил присутствующих в храме. Одна только Юдифь не заметила случая, который все другие сочли за предзнаменование, а король не нуждался ни в каких предзнаменованиях: он знал, что идет к роковому исходу по той страшной тоске, который не могли побороть все усилия и разума и воли.

Долго и неподвижно стоял он на коленях, когда же он поднялся, Юдифь тихо прокралась к небольшой двери и, выбежав из храма, поспешила домой. Долго сидела девушка неподвижная и подавленная силой ощущений, возбужденных внезапным появлением Гарольда. Два раза уже присутствовала она невидимо, поодаль при молитве его. Она видела его молящимся в час счастья и величия, в сияющем венце, и видела теперь в час скорби и страдания. Тогда она гордилась счастьем и славой, а теперь она с радостью взвалила бы на себя всю тяжесть его скорби. Храм вскоре опустел, присутствующие медленно возвращались в жилища. Один только из них своротил неожиданно в сторону к тому домику, в котором находилась в это время Юдифь. Раздался легкий стук в дубовые ворота, и вслед за этим послышался лай сторожевой собаки. Юдифь невольно вздрогнула. К дверям ее комнаты приближались шаги, и в нее вошла женщина, приглашая Юдифь идти за ней вниз, для того чтобы проститься с родственником ее, английским королем.

Гарольд ждал ее стоя в неказистой приемной, одна только свеча горела на столе. Проводница Юдифи по знаку короля удалилась из комнаты и молодые люди, так горячо и нежно любившие друг друга, остались с глазу на глаз, бледные будто статуи, посреди полумрака.

– Юдифь, – заговорил с усилием король, – я пришел не затем, чтобы смутить твой покой и напомнить тебе невозвратное прошлое! Давно тому назад я, по обычаю предков, наколол на груди твое милое имя, но теперь рядом с ним стоит уже другое! Все кончилось и минуло, но я не захотел вступить в кровавый бой, решающий вопрос о жизни или смерти, не свидевшись с тобой, светлый гений-хранитель моих прошедших дней! Я не стану просить у тебя прощения в несчастье, которым я затмил твою бедную молодость, в страданиях которыми я отплатил тебе за твою бескорыстную и святую любовь! Одна ты в целом мире знаешь душу Гарольда и способна понять, что вся его вина проистекала из рабского повиновения долгу.

Его голос прервался от сильного волнения, и король англосаксов преклонил свою гордую, венценосную голову к ногам молодой девушки.

– Ты совершенно прав! – ответила она. – Слова – пустые звуки, и я не обвиняю тебя в испытаниях, которые сгубили мою молодость и разбили мою душу! В этой душе осталось еще настолько силы, чтобы благословить тебя за счастье и за горе, за светлые минуты и за жгучие слезы нашей долгой, взаимной, беспредельной любви! Я обязана этой силой только тебе, Гарольд! Ты развил во мне ясное понимание жизни и всех ее обязанностей: я – твое отражение! Если благословение моей несокрушимой, неизменной любви способно повлиять на успех твой в борьбе, прими его, Гарольд!

Девушка положила свою бледную руку на царственную голову, которая касалась краев ее одежды, и синие глаза ее опустились с любовью на эти глянцевые, светло-русые кудри, лицо ее дышало неземной красотой.

Гарольд вздохнул свободнее, гнет смертельной тоски, которая душила и мучила его, свалился с его плеч, в нем воскресла энергия, он почувствовал силу бороться с целым светом! Приподнявшись с колен, он встал перед Юдифью и взглянул взором, полным немого обожания, на ее дорогое, прелестное лицо. У них не нашлось слов для того чтобы выразить все то, что они чувствовали в этот час расставания. Они простились молча, без объятий, без слез – на вечную разлуку.

С наступлением рассвета одна дальняя родственница вошла в келью Юдифи и рассказала ей о грозном предзнаменовании, взволновавшем умы всех друзей короля. Не заметив бледности и смятения девушки, она сообщила ей, что Альред и Осгуд, встревоженные этим знаменательным случаем, порешили отправиться за своим повелителем в предстоящую битву. Юдифь слушала молча этот страшный рассказ, и одна только мысль выделялась отчетливо из густого тумана, в котором затонули ее разум и чувства: эта мысль вызывалась решением Альреда присутствовать на битве. Когда эта же родственница, приметив под конец страшную бледность девушки, пришла в полдень осведомиться о ее положении, келья была пуста. Юдифь ушла из домика, не сказав никому куда она идет и когда возвратится.

С восходом солнца Гарольд подъезжал уже к большому мосту, ведшему в Лондон. Ему навстречу шло войско, сверкая секирами, копьями и знаменами. «Да хранит Бог короля Гарольда!» – раздалось из уст воинов, когда они проходили мимо своего вождя. Возглас этот прокатился по волнам Темзы, разбудил эхо, спавшее в развалинах римской крепости, и смешался с пением гимнов подле могилы Себбы и у гробницы короля Исповедника. Король с веселым лицом и блестящими от радости глазами отвечал на приветствия войска и потом присоединился к арьергарду, где по старинному саксонскому обычаю знамя короля должно было помещаться между лондонскими гражданами и отрядом из среднего Эссекса. К величайшему своему удивлению, он увидел вместо своего знамени с тигровыми головами – другое, кидавшееся в глаза своим великолепием: на золотом поле был изображен сражающийся витязь, оружие которого было вышито восточным жемчугом, кайма знамени сверкала изумрудами и рубинами. Между тем как Гарольд любовался этим прекрасным знаменем, к нему подъехал Гакон.

– Прошедшей ночью, – сказал он, вручая королю какое-то письмо, – когда ты вышел из дворца, прибыло множество ратников из Герфорда и Эссекса. Самыми лучшими из них во всех отношениях оказались вассалы Хильды. Они-то и принесли это знамя, на которое пророчица употребила все драгоценности, принадлежавшие когда-то Одину и перешедшие к ней по наследству от датских королей – так, по крайней мере, сообщил мне ее слуга, сопровождавший ратников.

Гарольд разрезал шелковый шнурок, которым было обвязано письмо, и прочел следующее: