Король без завтрашнего дня

Он был на ней, в ней; и, двигаясь вперед-назад под шорох бесчисленных оборок, страстные вздохи и бряцание садовых инструментов, думал о своей победе — над ней, над своим кузеном, над всем Алансоном, который считал его мелюзгой и безотцовщиной.

Она моя, говорил он себе, ей нравится со мной заниматься любовью, потому что я мужчина и поэт, а она любит поэтов. Она развратница, она волшебница, я не смогу без нее жить, надо увезти ее как можно дальше отсюда — в Париж, в Америку. Я буду писать ей стихи, она будет их читать. И у нас будут дети, о да, дети!

Тремя днями позже Эбер отправился в Буасси с запиской мадам Коффен — требуемым доказательством.

Этьен был уничтожен. Он нашел лишь одно утешение для себя — обозвать кузена отвратительным типом. Тот разозлился.

— Ты можешь спать хоть с маркизой в своем заплесневелом замке, но ты сам — всего лишь крестьянин!

— Да ты просто лопаешься от зависти к нашему замку! Ты продал бы родную мать ради того, чтобы оказаться на моем месте!

— Это ты мне завидуешь, девственник! Да если б я не научил тебя онанировать, ты бы до сих пор терся о деревья!

— Ты будешь гореть в аду, Эбер!

— Лучше ад, чем твой рабский рай.

— Нашел чем гордиться, тем, что переспал с потаскухой, знаменитой на весь Алансон!

Ударом кулака Жак-Рене разбил кузену нос, из которого мгновенно хлынула кровь, — это было захватывающее зрелище.

Несколько дней спустя они формально помирились, но по сути с тех пор уже не были друзьями. Эбер окончательно убедился, что не может быть ничего общего между городом и деревней, между богатыми и бедными, между свободой и религией. Ланжюине оказался прав: между Богом и народом может быть только одно — война.

С того момента как Эбер вернулся в Алансон, мадам Коффен не ответила ни на одно из писем со стихами, которые „юный господин“ продолжал ей посылать. Он весь извелся от ожидания, у него началась бессонница, он исписал стихами две тетради и начал третью.

Однажды вечером Эбер почувствовал, что не может больше удовлетворяться одними стихами, ему нужно было увидеть аптекаршу, прикоснуться к ней. Он оделся в лучший свой костюм, надушился и отправился в аптеку. Та оказалась закрыта, но в жилых комнатах на втором этаже горел свет. Эбер заметил мелькающие на фоне окна тени мадам Коффен и каких-то других людей. Внезапно он услышал крики. Она в опасности, может быть, воры проникли в дом!.. Эбер вскарабкался по садовой решетке, пролез в окно над черным ходом и сразу направился в комнаты, даже не подумав взять на кухне нож или скалку.

Из-под одной двери пробивался свет. Эбер толкнул дверь и оказался в спальне мадам Коффен.

Он тут же узнал маркиза де Клуэ и доктора Массара — бывшего кюре, ставшего медиком. Оба были известные распутники, и сейчас, кажется, они собирались оспаривать друг у друга прелести аптекарши. Последняя, судя по всему, находила это весьма забавным. Она была полуодета, волосы ее растрепались, щеки пылали.

— О, это мой юный ухажер! Я его очень люблю! Он замечательный поэт!

— И чего он хочет?

— Да того же, что и вы, господа.

Эбер бросился к мадам Коффен, по всей видимости, чтобы увести ее или упасть к ее ногам, но это точно не известно; однако его жест был таким резким и внезапным, что маркиз почувствовал угрозу. Между тремя ловеласами началась беспорядочная стычка. Стулья с грохотом опрокинулись на пол, разбилась ваза.

— Ах! Вы друг друга поубиваете, чего доброго!

Маркиз и бывший кюре довольно быстро одержали победу над своим юным соперником, но тот продолжал отбиваться, осыпая мужчин ругательствами. Маркиз предложил стащить с юнца штаны и устроить порку. Аптекарша сначала посмеялась над этой идеей — ей хотелось бы увидеть ягодицы своего обожателя в столь пикантной ситуации, — но в конце концов воспротивилась, поскольку дело и без того уже приняло слишком скандальный оборот.

— Хватит! Убирайтесь отсюда все!

Это действительно было наилучшим выходом из положения, и оба старших гостя ретировались, волоча младшего под руки. Тот все еще брыкался и кричал, как одержимый. Его парадный костюм превратился в лохмотья. Маркиз и кюре пообещали аптекарше не убивать Эбера, и они лишь связали его, вставили ему кляп в рот и отвешивали ему оплеухи до тех пор, пока он не перестал дергаться. Затем они его развязали, однако забрали его туфли и спустили панталоны, чтобы он, запутавшись в них, не сразу бросился в погоню. После чего оба приятеля вместе уехали в карете маркиза.

Кое-как Эбер добрался до дома, заперся в своей комнате и провел там три дня, отказываясь принимать пищу и разговаривать. Он лежал на кровати, глядя в потолок и строя планы мести.

Через три дня он встал, пошатываясь от голода, вырвал из тетради несколько листков и написал следующее:

„Это — призыв к отмщению за все те низости и пороки, до каких только может опуститься человек! Это — публичный протест и жалоба невинно угнетенного! Жиль де Клуэ (как говорят, маркиз) и Ролан Массар, расстрига, лишенный сана, в придачу к своей общеизвестной репутации развратников заполучили и репутацию убийц. По этой причине, а также в целях общественной безопасности, вышеназванные Клуэ и Массар объявляются недостойными любого человеческого общества, и им запрещается доступ во все те места, где можно найти честь, разум и человечность. Виновным приказывается соблюдать этот запрет под угрозой быть сосланными к диким зверям, чей нрав сходен с их собственным характером. Кроме того, им предписывается навсегда покинуть этот город и его окрестности, где их злодеяния отныне известны всем“.

Эбер переписал это воззвание во множестве экземпляров и везде пририсовал наверху эмблему из скрещенных окровавленных ножей.

Дождавшись ночи, он вышел из дома и развесил листки повсюду — прежде всего на дверях церкви и мэрии, а также на рыночной площади.

Он даже не позаботился о том, чтобы изменить почерк, настолько был горд своей выдумкой. Конечно, он не рассчитывал, что жители Алансона, прочтя его обвинения в адрес маркиза и попа-расстриги, повесят тех на виселице, но надеялся, что горожане по крайней мере над ними посмеются, и он будет отомщен. Он уже догадывался, что насмешка может быть действеннее, чем любые законы.

Но получилось совсем не так.

На следующее утро к мадам Эбер явился комиссар полиции с одним из листков в руках и объявил, что маркиз де Клуэ требует три тысячи ливров в виде компенсации за моральный ущерб и к тому же хочет, чтобы приговор виновному был напечатан в количестве одной тысячи экземпляров и распространен по всему городу. В случае отказа ответчика платить истец требовал для него телесного наказания. Жак-Рене отрицал свое авторство, но мадам Эбер, узнав почерк сына, побледнела.

Комиссар потребовал возмещения ущерба. Виновность подростка не оставляла сомнений: почерк на листках сличили с тем, которым были написаны его письма мадам Коффен. Развратница-аптекарша его выдала.

Мадам Эбер, вдова председателя коммерческой палаты, не выдержала такого позора — у нее случился обморок или припадок, что-то в этом роде.

Она хотела отвезти сына в Сен-Флоран и омыть его в священном источнике, как раньше, когда Эбер был маленьким. Она надеялась, что произойдет чудо. Но он отказался.