Король без завтрашнего дня
Шрифт:
Сам Эбер был ошеломлен тем, что натворил. Его папаша Дюшен был теперь не больше, чем надоевшей старой песней, чередой одних и тех же ругательств, ничего не значащей. В статьях за февраль, март, апрель 1793 года тщетно было бы искать прежнего веселого безумия сочиненных Эбером пророчеств, которые он подписывал именем мамаши Дюшен. Он не регент, не правитель страны, чтобы в любой момент наносить визиты «тампльскому волчонку» — ему остается лишь разоблачение заговоров и дежурный патриотический вздор. У Эбера больше нет идей. Отправив короля на казнь, он исчерпал все свое вдохновение и потерял охоту к новым проектам. Он не знает, что еще делать с этой семьей, кроме как надзирать за ней и разоблачать выдуманные им самим заговоры. Что же касается
В зашифрованном послании она добавляет: «Однако я дорого ценю это очередное доказательство вашей всецелой преданности мне». Доказательства преданности и любви — это все, чего она теперь может ждать от других. Мария-Антуанетта ждет этого и от сына, однако напрасно. Она еще пытается давать ему уроки, но он ничего не запоминает. К чему учить то, что никогда не пригодится?
Это обоюдное ослабление позиций может исправить лишь война. О ней говорят как о единственном спасении: «Никогда еще родина не была в такой опасности. Все объято пламенем. Наши армии разбиты, шайки грабителей опустошают республику изнутри, тогда как правящие в Европе мерзавцы собираются атаковать нас со всех сторон… Аристократы приободрились, они радуются нашим бедствиям и льстят себя надеждой скоро искупаться в крови патриотов. Я вижу миллионы пушек, и кровь во мне закипает, волосы становятся дыбом, я задыхаюсь от ярости при виде этих ужасов… многие уже осмеливаются произносить вслух подлое имя короля… Если бы вдруг — да не допустит этого Бог! — над нами поставили сына Капета… Но нет! Бравые санкюлоты предпочтут умереть, нежели терпеть короля!»
Однако в Вандее имя Людовика XVII уже вышивают на знаменах, ради него убивают и умирают. Он становится главным козырем этой революции, которая постепенно вырождается; это началось раньше, но сейчас является для всех очевидным, и напрасно депутаты сочиняют конституцию своего нового мира — им предстоит вначале выиграть войну в Вандее. А для этого маленький Капет должен оставаться в живых — это последняя преграда ярости монархистов. Таким образом, судьба Франции зависит от восьмилетнего короля. Каким удачным было решение заключить его в тюрьму, какой это был гениальный ход! И именно Эберу все за него обязаны: если бы не он, ребенок уже давно бы умер, а на его место явились бы его дядюшки из-за границы.
«Да здравствует король!» — снова кричит папаша Дюшен, поскольку принцип монархии по-прежнему существует и вновь заявляет о себе; следовательно, надо воспользоваться им, чтобы стать хозяином положения. Да, Эбер всегда это говорил: путь к спасению Революции лежит через установление регентства. Да и потом, разве это не чудо для маленького алансонца — сделаться регентом? А если это будет не он, а Робеспьер? Но с какой стати, чем его права законнее?
А кто успешнее боролся с жирондистами? Эберу удалось то, чего не смог сделать Робеспьер — разделаться с предателем Бриссо. Он начал с того, что разоблачил «заговор, организованный сторонниками Бриссо и жирондистами, собиравшимися поджечь Париж с четырех концов и во время смуты перерезать всех патриотов Горы, мэра Парижа, всех бравых санкюлотов Коммуны и якобинцев, чтобы дать свободу волчице Капет и принцу-марионетке, которого они хотят торжественно отвезти в Тюильри и короновать».
Этот призыв к бунту одновременно означал передачу всей власти санкюлотам Коммуны. Если это сработает, Робеспьер примкнет к нему; если нет — по крайней мере, сама эта попытка будет свидетельствовать в пользу Эбера.
Это не сработало. Никто даже не шелохнулся. Эбер сидел в своем кабинете заместителя прокурора в Отель-де-Билль, ожидая уличных шествий и ударов набата — но их не было. Ни черта не вышло, думал он. И что же теперь делать? Но тут появился отряд национальной гвардии и объявил, что арестовывает его именем Учредительного собрания и Комитета Двенадцати.
Эбер поднялся и пошел
с ними, даже не пытаясь сопротивляться. Он улыбался — улыбка эта была адресована Провидению, подававшему ему знак. В вестибюле мэрии Эбер гневно воскликнул:— Меня отрывают от моих служебных обязанностей!
Вокруг него собралась толпа с криками протеста. Его уже хотели освобождать силой.
— Не нужно лишнего кровопролития, — сказал Эбер. — Я повинуюсь закону.
Он обнял Шометта. Тот отправился собирать народ в клуб Кордельеров и в парижские секции, а также велел предупредить разносчиков газет. Франсуаза побежала по женским клубам.
Когда стражники доставили задержанного в Конвент, у входа в здание уже собралась порядочная толпа.
— Это же папаша Дюшен! Арестовали папашу Дюшена! Освободим папашу Дюшена!
Началось слушание дела. Председатель комиссии по расследованию потряс в воздухе несколькими экземплярами эберовской газеты:
— С какой целью вы печатали эти гнусные воззвания?
— Чтобы просвещать народ.
— Но вы призываете к убийствам: вы говорите, что если казнить триста негодяев, то Франция будет спасена.
— Как видите, господа инквизиторы, у меня весьма умеренные требования. Кто-нибудь другой, возможно, сказал бы вам, что для спасения Франции нужно не триста, а триста тысяч казней. Разве свободы прессы больше не существует? Разве только у вас есть право изрекать всевозможные глупости и изрыгать хулу и клевету на патриотов?
Допрос продолжался семь часов. Затем Эбера препроводили в тюрьму Аббатства. В Париже было собрано множество петиций в его защиту. Образовались делегации, готовые на все, лишь бы освободить вождя санкюлотов.
«Им не пришло в голову, — говорил позже папаша Дюшен, — что народ знает своих истинных друзей, что если он иногда и кажется заснувшим, он проснется, когда будет нужно. Они не ожидали, что весь Париж будет носить на руках продавца печных труб!»
И это не было пустой похвальбой — Париж оказался на грани очередного восстания. Между якобинцами и жирондистами началась настоящая война. Эберу удалось сконцентрировать вокруг собственной персоны тот конфликт, который подспудно длился между обоими лагерями уже несколько месяцев. Эбер оказался в центре нового мятежа — теперь он был не просто предводителем санкюлотов, как прежде на это рассчитывал, но и настоящим кумиром толпы. Это было восхитительно. Он вошел во вкус.
«Друзья мои санкюлоты, это ради защиты ваших прав, ради того, чтобы сорвать все маски с интриганов, я оказался в кандалах… но если они думали запугать меня, бросив в тюрьму, то здорово просчитались. Никогда в жизни я не был так доволен: это такое счастье — пострадать за своих сторонников! Это они еще не видели, как Жаклин сидит рядом со мной, обнимает меня и утешает, не видели тех толп, которые с утра до вечера приходят меня проведать и пьют со мной за спасение Республики, за свободу, равенство и здоровье всех санкюлотов! Они не были свидетелями того, как я проливал слезы радости, когда все парижские кумушки, все мои добрые друзья обнимали меня и развязывали передо мной свои мешки с провизией, которой едва хватает им самим!»
Благодаря сочувствию тюремщиков, этот текст был отправлен в типографию и уже по прошествии нескольких часов разошелся по всему Парижу. Робеспьер и Марат вынуждены были сами призвать к восстанию ради освобождения Эбера.
Делегация из представителей двадцати восьми секций Коммуны предстала перед Учредительным собранием, требуя освободить Эбера: все, хватит, мы слишком долго упрашивали, отдавайте нам папашу Дюшена, иначе мы сами его заберем.
Учредительное собрание отдало приказ об освобождении Эбера, и он торжественно отправился в Генеральный совет Коммуны. Шометт встретил его с распростертыми объятиями. Эбер уже хотел произнести заранее заготовленную речь, но толпа хлынула в зал и разразилась приветственными криками. На него надели красный колпак. Шометт попросил всех успокоиться, чтобы Эбер наконец смог произнести речь.