Король детей. Жизнь и смерть Януша Корчака

Он наблюдал за тем, как она следит за взаимодействием детей еще примерно пять минут, прежде чем выпустил ее из угла.

Таким вот образом Янка из первых рук узнала, что искусство наблюдения является важнейшей частью ее стажировки как будущей воспитательницы. Если дети просят помощи или совета, их просьбы следует выполнять, но ни в коем случае не вмешиваться в их естественные игры между собой. «Правду о детях надо искать не в книгах, а в жизни», — говорил ей Корчак. И еще Янка узнала, что грубоватость Корчака прячет теплоту, которая вырывается наружу, когда кто-то завоевывает его доверие, и что даже его вспышки были частью педагогической стратегии. «Бегайте! Бегайте! — кричал он ей, когда она мчалась мимо него по коридору. — И долго вы намерены изнурять себя так? Вам же предстоит работать еще тридцать пять лет!» Но раздражение, которое он изливал на стажеров, часто бывало не более чем актерством. «Когда я кричу на вас, старайтесь уловить, кричу ли я только ртом — языком и гортанью — или же я кричу из глубины сердца, — писал он одной из них позднее. — Уловите, действительно ли я сержусь или только делаю вид. Я чувствую, что должен вас бранить, потому что люблю вас».

Многие стажеры привыкли смотреть на Корчака, как на прихотливое сочетание отца и советчика. Других раздражало, что он бесконечно терпелив с воспитанниками, но не с ними. Совсем молодые люди, они принадлежали к той возрастной группе, которой, чувствовал он, не хватает доверчивости и искренности — в отличие от детей младшего возраста, душевно открытых и честных. Его тревожило, что некоторые стажеры, несмотря на выговоры его и Стефы, все равно опаздывали в столовую к завтраку и возвращались в интернат после того, как двери запирались. Не раз лежебоки наталкивались на закрытые двери столовой. И даже худшая судьба постигала их, когда они возвращались после наступления комендантского часа — десяти часов в будние дни и половины двенадцатого в праздничные. Миша навсегда запомнил жуткую минуту, когда обнаружил за дверью Стефу. «Ей не требовалось ничего говорить. Одного ее взгляда оказалось достаточно».

Корчак не отрицал, что бурса сходна с монастырем. И такие строгие условия создавались не им со Стефой, но «безликой необходимостью, самой жизнью, — говорил он им. — Мы были бы рады разрешать вам больше. Мы понимаем, как вы жаждете приобщиться к жизни Варшавы. Но если вы задержитесь допоздна, то на следующий день у вас недостанет сил держаться вровень с беспощадной энергией детей».

Иногда Корчак действительно терял терпение, но вот чувство юмора — крайне редко. В написанном им скетче «Страдания бурсы» он вложил следующую фразу в уста стажерки: «Я-то думала, что Корчак молодой и красивый, что мы будем болтать обо всем на свете. А если я заболею, он будет сидеть возле моей постели и читать мне что-нибудь из своих книг. И ведь приличия нарушены не будут, он же врач. Но он оказался старым и лысым. Я-то думала, он полон поэзии. А он только молится и чистит свои ботинки».

Игорь Неверли два года пробыл личным секретарем Корчака, прежде чем в 1928 году переехал в приют преподавать столярное дело. Сын офицера русской армии и полячки аристократического происхождения, Игорь до переезда в Варшаву в возрасте двадцати трех лет успел пожить в России и в провинциальной Польше. Он окончил секретарские курсы, чтобы зарабатывать себе на жизнь, и был очень благодарен, когда друг семьи представил его Корчаку. Два года он писал под диктовку Корчака его частные письма, статьи и рассказы. Лелея мечту самому стать писателем, он очень ценил возможность наблюдать, как Корчак тщательно очищал каждую фразу от всего лишнего, сводя ее к самой сути. Затем, как-то утром, угнетенный разрывом с любимой девушкой, произошедшим накануне, он остался лежать в постели, размышляя, то ли покончить с собой, то ли уехать в Абиссинию. Он не потрудился известить Корчака, что в этот день не придет, — ему даже в голову не пришло, что Корчак может встревожиться и приехать узнать, что с ним случилось. Под вечер, все еще облаченный в пижаму, он с ужасом обнаружил Корчака у своих дверей и услышал:

— Что случилось? Вы заболели?

Неверли ответил «да» и только тут вспомнил, что его патрон — врач. Корчак пощупал ему пульс, осмотрел его довольно поверхностно, а потом сочувственно спросил:

— Что вас мучает?

Когда Неверли поведал ему про свое разбитое сердце, Корчак ответил:

— Ну, от этого есть только одно средство — уйти в монастырь.

— В монастырь? — растерянно повторил Неверли.

— Ну да, в наш сиротский приют, — ответил Корчак. — В конечном счете никакой разницы нет. Вы построите свою жизнь согласно ударам гонга и расписаниям. И сможете пройти курс в университете.

— У меня нет денег, чтобы платить за ученье, — признался Неверли.

— Вы получите бесплатные стол и кров, а также сто пятьдесят злотых, если согласитесь учить детей чему-то, — ответил Корчак.

— Но я же не учитель. У меня нет никаких навыков.

— А что вы любите делать?

— Работать руками. Я, можно сказать, на все руки мастер.

— Вот и прекрасно, — продолжал Корчак. — Можете устроить столярную мастерскую, нам она очень нужна.

— Но… — Неверли не знал, как выразиться. Он не был евреем и не знал, насколько сумеет освоиться в приюте. — Что если кто-нибудь из детей заговорит со мной на идише?

Корчак засмеялся:

— Вы же знаете, что в приюте дети говорят по-польски. И, если уж на то пошло, я тоже не знаю идиша.

Неверли все еще колебался:

— А вдруг я детям не понравлюсь?

— Это мы узнаем очень скоро, — утешил его Корчак. — Раз в три месяца дети проводят голосование о каждом новом учителе. И они решают, кто останется в приюте, а кто нет.

Но разумеется, это было и чье-то еще решение.

— Не откладывайте, поговорите со Стефой, — добавил Корчак.

Неверли не забыл, как боялся Стефы, когда стал секретарем Корчака. Они почти не соприкасались, и если он вообще думал о ней, то как о массивной колонне, на которой держался весь приют. Но разговор прошел прекрасно. Когда Стефу рассмешил анекдот, который его осенило рассказать, он увидел, что ее лицо, хотя и не привлекательно, может выглядеть очень симпатичным. Она оказалась куда менее грозной, чем он предполагал.

Через несколько дней он переехал в приют и записался на курс по социологии, который читал в Польском свободном университете старый друг Корчака и сосед по камере Людвик Кшивицкий. Игорю оказалось нелегко свыкнуться со всеми «монастырскими» правилами, особенно с тем, которое возбраняло опоздания к завтраку. В конце концов он купил будильник. Столярную мастерскую он устроил на хорах над большим залом и, как все стажеры, очень нервничал, когда три месяца спустя настал его черед пройти голосование. К его большому облегчению, Неверли набрал заметное большинство плюсов, из чего следовало, что он принадлежит к самым популярным учителям в приюте.

От стажеров требовалось вести ежедневные записи наблюдений за детьми, порученными их заботам, включая вопросы, которые могли возникнуть у них самих. Стефа проглядывала эти журналы каждый вечер и писала ответы на полях. Корчак знакомился с вопросами стажеров перед очередным семинаром бурсы, которые проводились по пятницам, и набрасывал на клочках бумаги темы, которых думал коснуться. Бумажки эти он носил в кармане. Стажеры, предвкушавшие, как прославленный педагог ослепит их академическим блеском, были разочарованы скромным стилем Корчака. Он входил в комнату тихо, нередко погруженный в какие-то свои мысли, садился за столик, внимательно оглядывал собравшихся, вынимал из кармана клочок бумаги и начинал говорить. Он импровизировал, черпая из собственного опыта с такой щедростью, что иногда терял нить рассуждений, а к концу семинара внезапно вновь к ней возвращался. Он мог посвятить вечер целиком одной какой-то записи в журнале или же продолжить дискуссию, начатую неделю назад.

— Кому принадлежат уши Лайбуша? — спросил Корчак на одном семинаре.

Лицо и, конечно, уши Янки Жук багрово покраснели, а Корчак прочел записку школьной медсестры с сообщением, что уши девятилетнего Лайбуша были грязными. Лайбуш, грустный мальчик, чья бабушка, его единственная родственница, недавно умерла, был подопечным Янки. Хотя староста дортуара следил, чтобы все дети по утрам обязательно умывались, обязанностью Янки было убедиться, что Лайбуш умыт, одет аккуратно и тепло и не забыл взять в школу свой бутерброд.

— Где была совершена ошибка? — продолжал Корчак. —

Если все в данном случае выполнили свои обязанности, что произошло? На протяжении дня Лайбуш побывал во многих руках. Были его уши грязными, когда он пошел в школу, или он запачкал их там?

Обсуждение превратилось в философскую дискуссию о том, кто отвечал за уши Лайбуша, а не в поиски виноватых. Каким образом уши Лайбуша ускользнули от всех проверок? На следующий день Янка услышала, как Корчак с неугасшим интересом говорил со Стефой о грязных ушах Лайбуша.