Король Севера. Война

– Боги не оказывают предпочтения никому. Мне кажется, им все равно, чем закончится это противостояние.

На следующий день, возложив на алтарь Вудэка свои дары, королевское войско продолжило путь. Его по-прежнему вел молодой Сильвберн, гораздо более уверенный в себе, чем в начале похода.

Если боги не благоволят ни одному из королей, что ж, значит, короли все решат между собой. Сами.

Фадрик

Несколько лет назад в Сильвхолл из Вольных Княжеств приехал художник. Король Таер, и без того недолюбливавший людей творческих профессий, считавший всех поэтов, художников, скульпторов и музыкантов самовлюбленными лентяями, холодно отнесся к гостю, но все же выделил один из залов дворца для выставки его работ. Это был крах. Полный провал.

Больше художник в королевство не возвращался.

Фадрик, как и большинство из знати, посетил выставку. Он пришел на нее одним из последних, по привычке избегая людных мест и блистательных сборищ. Пришел…и долго потом просыпался по ночам в холодном поту.

Приезжий творец отличался несколько …экстравагантным… вкусом. Основной тематикой его работ была смерть. Под разными личинами: то одетая в праздничные одежды, то в истлевшие саваны, то радостная и смеющаяся, то хмурая и безжалостная, но все же смерть. Художник изображал ее в виде тени, притаившейся в листве дерева над влюбленной парой, в виде кошки, лениво качающей лапкой на спинке кресла, свешивающей хвост на плечо курящего трубку старика. Она проглядывала сквозь черты невинного ребенка, одевалась в свадебное платье, украшала себя венками из весенних цветов.

От этих картин, источавших отчаянье и безысходность, шли мурашки по коже.

Но больше всего Фадрику запомнилась одна работа. На полотне размером с письменный стол в кабинете лорда Молдлейта, втиснутом в широкую лакированную рамку, была изображена девушка, готовящаяся ко сну. Она сидела на краю кровати, уже готовясь прилечь, ее матово-белые руки, занесенные над головой, расплетали толстую косу, и белокурые локоны свободно струились по спине и покатым плечам. Короткая ночная сорочка слегка сползла, полуобнажив грудь, подол чуть задрался, оголив колени, сквозь легкую ткань просвечивало молодое, налитое жизнью, невинное тело.

А позади девушки, на второй половине кровати, скрываясь в тени полога, лежал мертвец. Его разлагающуюся плоть художник написал в красно-зеленых тонах, местами обнажившиеся кости светились желтым цветом. Одна половина лица окончательно сгнила, оголив череп. Из пустой глазницы («Левой, – зачем-то все время вспоминал Фадрик, – именно левой») тянуло щупальцы черное спрутоподобное существо. Немертвое чудовище не протягивало к девушке лап, не стремилось схватить ее, причинить боль, нет. Кошмар картины был не в самом факте нахождения рядом с прекрасным телом отвратительного создания. Причина ужаса заключалась в лице девушки. Абсолютно спокойном, совершенно умиротворенном. Словно для нее обычным делом было ложиться в постель с мертвецом.

Но чем больше Фадрик вглядывался в картину, тем отчетливее понимал – она таит в себе вещи куда более кошмарные, чем можно предположить вначале. Умиротворенность в лице девушке, спокойствие лежащего с ней в кровати трупа … они словно не ведают друг о друге, не видят друг друга. Привычный человеческий мир и мир кошмаров будто совершили взаимное проникновение, и достаточно лишь протянуть руку, чтобы коснуться самого настоящего ужаса.

Ложащаяся спать девушка просто не знала, что в постели она не одна.

Отвергнутый Сильвхоллом художник, дитя Вольных Княжеств, сам того не желая обнажил самую темную глубину человеческих страхов. Он кистью сказал всем: «Вы можете продолжать ходить, есть, говорить, но хотите вы того или нет, все это время вас будет окружать потусторонняя жуть».

Может быть, поэтому его работы и не пришлись в Сильвхолле ко двору. Люди не любят задумываться.

Наверное, Фадрик был единственным, за счет кого художник немного обогатился. А впрочем, быть может, нашлись и другие, те, кто втайне от других подошел к творцу, пугающему своим воображением, поспешно сунул ему кошелек и ткнул пальцем в понравившуюся работу. Так или иначе, но юный Молдлейт купил «Девушку и труп», отвез ее в свой дом во Фрисме… и больше никогда не видел.

Но он не мог, просто не мог допустить, чтобы эта жуть и дальше гуляла по свету.

Нельзя, нельзя открывать людям такую страшную правду!

Он годами не вспоминал про картину, но теперь, взбаламученная возвращением во Фрисм память, настропаленная событиями на западе и странной встречей в «Лилии», возвратила впечатления о запредельном ужасе, пережитом при первом взгляде в мир кошмаров. Сам себя не понимая, Фадрик стремился как можно скорее войти в чулан на верхнем этаже, сорвать покров чехла с этого порожденного больным разумом творения… вновь встретиться с существом, чей родственник едва не отправил его на тот свет, лишь по недоразумению ограничившись пропоротой стенкой кареты.

Фадрику казалось, что взглянув на полотно он откроет для себя какое-то откровение, новую истину жизни.

Они приехали в город глубоким вечером.

Зябко кутавшаяся в меха Рейна с интересом оглядывала приземистые толстые стены из желтого камня, тяжелые ворота, с натужным скрипом распахнувшиеся навстречу хозяину, узкие улочки, по которым ползла карета, то и дело подскакивая на ухабах – мостить во Фрисме улицы были обязаны хозяева зданий, расположенных на них, и уж каждый старался, кто во что горазд. Фадрик невольно испытывал стыд за Фрисм – единственное место, которое он с удовольствием называл домом.

– Не похоже на север, верно?

Рейна обратила к мужу узкое лицо.

– Совсем непохоже. Север другой. Больше простора, черно-белые тона, высокие стены и замки…

– Здесь мы будем жить в доме.

– Доме? Но тут же есть замок?

– Он используется как гарнизон. Поверь, милая, жизнь в нем была бы лишена привычного тебе комфорта.

Рейна презрительно поджала губы. Что он, изнеженный аристократ, может знать о ее привычках? Большую половину жизни она провела в четырех стенах скудно обставленной комнатушки, пользуюсь услугами всего одной служанки. А совсем недавно и вовсе была пленницей.

Рейна никогда не сказала бы мужу ничего подобного, но Фадрик с легкостью читал эмоции на ее лице.

Город делился на четыре части, каждая из которых называлась конец. Кучер, намеревавшийся было поехать через западный, по приказу лорда повернул направо – на северный. Дорога до дома так полдучалась немного длиннее, но зато Рейна теперь была лишена возможности в полной мере насладиться запахами Фрисма – город славился выделкой кож, и мастерские располагались именно в западном конце. Фадрик хорошо знал, какая там царила вонь.

Впрочем, остальные три конца пахли не многим лучше.

Фрисм раскинулся на небольшом участке холмистой местности, окруженной лиственными лесами. На две наравные части город разрезала река Быстринка, в самом городе отгороженная стенами – вероломная река нередко подмывала дома, стоявшие у берегов, и еще прадед Фадрика принял верное решение огородить ее русло.

Для многочисленных мастерских в черте города требовалось много воды, и практически на каждом шагу из Быстринки вытекали забранные в желоба каналы. Эти узкие водоотводы, петляя и ветвясь, струились к границам города, где чистая речная вода отправлялась на обеспечение нужд мастеровых. Потом, от мастерских, мутная и опоганенная, она спускалась в самый низ города, в кварталы бедноты, откуда вновь возвращалась в Быстринку, вливаясь в нее взбаламученным потоком ниже по течению. Таким образом, устройство города делало пригодным для комфортного житья лишь его центральную часть. Знать селилась по обе стороны от стен, закрывавших русло Быстринки, да возле центральной площади, где отмечались праздники и по выходным шел оживленный торг.