Король темных земель

Попытки надеть постоянно сползающую цепь не увенчались успехом, пальцы черные, масляные. В такой глуши автомобиль – редкость, и помочь некому. Чтобы не разреветься, я села в траву, уронила голову на руки и, наблюдая, как воздух подрагивает от жары, принялась ждать, когда Гришка поедет обратно.

Рядом раздался шорох покрышек. Дикий слез с велосипеда и навис надо мной, прикуривая сигарету от зажигалки.

– Дай мне тоже.

Дикий равнодушно протянул пачку. Я потянулась к нему, столкнула макушками два белых столбика. Гришка сначала отпрянул и вдруг резко подался вперед, будто хотел смять мою сигарету в гармошку. Разозлившись, я выдохнула облако дыма ему в лицо.

– Ты неправильно куришь, – спокойно сказал он, глядя, как я раздуваю щеки. – Нужно вдохнуть всей грудью, – он задержал дыхание на пару секунд и выдохнул дым через нос, как взбешенный дракон.

Он похож на рептилию, отстраненно подумала я: зеленые прищуренные глаза, впалые щеки и лоснящаяся смуглая кожа. Темные круги под глазами напоминали о прошлой ночи – ему не спалось; может, из-за меня? Дым царапнул горло, я поморщилась от отвращения. И что люди в этом находят? Зато с сигаретой, зажатой между двух пальцев, как делали крутые девчонки с «драмы» или роковые красотки в фильмах, я казалась себе загадочной и очень взрослой. Курящие мужчины сводили меня с ума, манили вкусом никотиновых поцелуев, хотя я никогда не пробовала вкус чужих губ.

– Не желаешь помочь? – я выразительно посмотрела на свой жалкий велосипед, изогнувший к небу переднее колесо.

Гришка нехорошо усмехнулся.

– И что мне за это будет?

Мои мышцы окаменели, будто он мог на меня наброситься.

– Дай Сашкин номер, – мне ни за что не хватило бы смелости обратиться с этой просьбой к самому Сашке.

Гришка снова ухмыльнулся и продиктовал. Отщелкнув бычок на дорогу, натянул цепь.

– У тебя еще и колесо сдулось, – бросил он перед тем, как уехать. Меня кольнул стыд, хотя велосипед был чужой, и остаток дороги я еле плелась, без конца думая о сдувшемся колесе.

Октябрь

1

Дикая наконец распечатала фотографии с летнего выступления. Мы столпились вокруг снимков и с интересом рассматривали друг друга. Тот летний день был прекрасен, и, хотя переодеваться пришлось на улице и джазовки были малы мне на два размера, я летала по сцене с развевавшимися волосами, не чувствуя ни боли, ни тени смущения. Только на сцене уходил прочь страх, что разрывал мне грудь за кулисами, неуверенность, отравлявшая жизнь; в эти минуты существуют лишь я и танец, хотя, казалось бы, перед толпой ты бессилен и слаб, но, когда ты на сцене, будто сам становишься больше.

Наш танец пылал страстью: в середине маленького спектакля мы дружно срывали с себя едва прикрывавшие наготу красные платья и оставались в кожаных коротких шортиках и бюстгальтерах. Красный – чувственность, черный – мрак, а в рюкзаке у меня Достоевский, Лавкрафт, Шопенгауэр и Ницше. Даже мой гардероб незаметно обрастал вещами в драматической красно-черной гамме.

На одном из снимков я буквально взлетела: зависла в воздухе, раскинув ноги в шпагате. На другом – девчонок согнали в кучу, я с краю, с заносчивым, как мне казалось, видом: ногу в сторону, колено выглядывает из разреза платья, русые волосы разложены по плечам. Редкий снимок, на котором я себе нравилась. Девушка с фотографии не была модельно красива, но такую мужчине хотелось бы покорить.

В тот же вечер я наконец набралась смелости и написала Сашке. Он согласился встретиться и на следующий день явился тренировку. Я из кожи вон лезла, чтобы его впечатлить, краем глаза следив за его лицом: тогда и ножка взлетала выше, и рука от плеча до кончиков пальцев рисовала в воздухе изящные арочные мосты.

В тот день все мы без изъяна исполнили свои партии. Подошвы джазовок отбивали ритм по старенькому паркету, магнитофон надрывался на табурете, тысячный раз перематывая одну и ту же кассетную ленту. Мы обливались потом, и воздух в классе стоял густой и влажный, с соленым ароматом спортзала.

Вконец озадаченный после нашего представления, с большими изумленными глазами Сашка взял меня за руку и проводил до остановки – сказал, у него мало времени, зато завтра…

Автобус распахнул двери, и Сашка быстро прижал свои губы к моим.

Тогда-то я поняла, что назад пути уже нет: кажется, я наконец переживаю то, о чем мне рассказали книги (смущал только Генри Миллер, чей «Тропик Рака» в затасканной бумажной обложке я нашла между двумя рядами детективов Джеймса Чейза и читала, вкладывая между страниц Стругацких. Стругацкие, впрочем, тоже были удивительно хороши).

В первое наше свидание Сашка провел меня за руку к ступеням спорткомплекса «Октябрьский», откуда был виден почти весь город. Над нами, как вход в туннель, нависла огромная наливная луна. Сашка усадил меня на скамейку и зачем-то описал пейзаж: «Ночь-полнолуние-романтика», а затем засунул язык мне в рот. Меня чуть не стошнило, по подбородку текло, но я стерпела и даже вымучила улыбку, когда он закончил. Сашка был будто разочарован, но попытался еще раз, уже настойчивее. Я окаменела, боясь признаться в том, что мне совсем не нравится, ведь он непременно обидится и уйдет.

Наконец ему надоело настаивать, Сашка выкурил сигарету, снова проводил меня до остановки и даже не стал дожидаться автобуса.

В пути через на другой конец города было время подумать: может, со мной что-то не так, раз мой первый поцелуй «по-взрослому» был настолько противен? Но больше всего мучила меня мысль о том, что каждое Сашкино действие, слово, жест насквозь фальшивы, и невидимый зритель весь вечер посмеивался надо мной, а главное – смеялся Сашка.

То, чем мы с ним занимались, мало напоминало любовь: мы гуляли и пили. Пили и снова гуляли. Тратили его деньги на сигареты. Тратили мои деньги на дешевое пиво и сладкие коктейли с водкой. Порой забирались на шестнадцатый этаж общежития, откуда по городской легенде прыгали самоубийцы. Дверь в подъезд была сломана, мы садились в зассанный лифт и возносились под крышу. Исписанные непристойностями стены лестничной площадки оканчивались открытым балконом, пол был завален мусором и шприцами, зато оттуда открывался восхитительный вид на утопающий в золоте город. Осень стояла удивительно теплая и солнечная. Я смотрела вниз и представляла, как падаю и тело мое разбивается об асфальт.

2

В пятнадцать я часто задумывалась о смерти. Мне еще не доводилось никого хоронить, даже прабабушка с прадедом, прошедшим всю войну от сорок первого до Берлина, были живы – в моей семье рано заводили детей.

Со смертью я познакомилась в десять лет: в девяносто девятом кавказские террористы взрывали дома в Москве, Буйнакске и Волгодонске. Соседка Настя с четвертого этажа, чей папа был майором и получил от государства квартиру, как-то обмолвилась, что наш дом взорвали бы обязательно, потому что в нем живет много его сослуживцев, а исламисты ненавидят военных.

Слова Насти разрушили во мне очень важное: разбилась моя уверенность в собственном бессмертии. Погибнуть можно в любой момент, вот так просто, особенно когда спишь: какой-нибудь бородатый незнакомец – обязательно бородатый, как страшный Шамиль Басаев, – подложит бомбу в подъезд или грузовик под окнами первого этажа, и тогда никто уже не проснется.

Сон покинул меня на три ночи.

Остатками сознания я хваталась за реальность, не позволяя себе заснуть, ведь пока я не сплю, дом не взлетит на воздух. Я воздвигла вокруг него, вокруг приятных и не очень соседей невидимый защитный купол, который не пробить ни одной ударной волне, и на третью ночь мне открылась способность видеть его тонкие стенки, похожие на бензиновые бока мыльного пузыря.