Король утопленников. Прозаические тексты Алексея Цветкова, расставленные по размеру
Шрифт:
Пятно может оказаться напоминанием: атомная (слова «ядерная» ты не признавал, ассоциировал с артиллерийским прошлым) война уже случилась, все в спасительном шоке и потому не замечают. Смотрят на сгоревшие стволы и упрямо видят прошлую листву. И вот, блот- вторжение реальности, первая проталина, растопившая иллюзию адским теплом, моментальное фото взрыва, распустившегося нестерпимой для глаз короной в небесах.
Там паслись облака, складывались-раскладывались из них моментальные альянсы, недолговечные тела. Контур казался тебе все более и более знакомым, как будто облаками правил твой страх и скоро вот уже, сколько ни приказывай себе, не видно разницы между ними и хранимой у тебя дома в электронной почте печатью. Не хватает только надписи в небе. И чтобы ее не увидеть, остается опустить голову. Допустим, он, Акулов оттуда тебя проклял, недоволен подлогом, шлет приветы с того света. Пятно — его законная месть за присвоение чужого, не существующего, правда, литературного имущества, за наглое и ложное истолкование его чистой
Тебе снова кажется, ты узнал его. Всегда, когда присылают, ты вроде бы узнаешь, не думая, но уже через секунду сомневаешься, а через минуту совсем не уверен, не ложным ли, только что сфабрикованным воспоминанием все объяснилось. Сегодня, глядя в почту, ты видишь шарльер, горящий над волнами, пожар воздушного судна, отраженный Ла-Маншем. Цветной рисунок в квартире, где ты бывал ребенком. Шар был портретом с пылающей щекой. Интересно и надо бы узнать: чьи лики рисовали на первых водородно легких телах, носивших людей по воздуху? В той квартире ты представлял, сжимая пластиковую саблю в темноте чужого коридора, людей, давящихся дымом над водами. Сгорающий портрет, волшебно оживляемый пламенем. Бесстрастный лик, съедаемый огнем, становится мятежным. Исчезающие глаза Императора? Короля?
Или его наследника? Святого покровителя? Мецената? Античного духа стихии или героя? Самого изобретателя? Его ребенка? Кухня
Лунно загнутый арабский нож. Она в торжественном белье подходит, садится, дает ногу. Он ножом, начиная с большого пальца ноги, пускается чистить ее, как картошку или как апельсин, и она, как картошка, под гнутым лезвием превращается в ломкую ленту — ворох млечной плоти. Никакой красной грязи в ней нет. Внутри она такая же, как и снаружи, белая, матовая — цвет своей кожи. У нее нет кожи. Она одинакова насквозь. Лезвие едет, «разматывая» ее, все ближе к довольному лицу, и вот под нож попадают губы, ноздри, глаза, брови, лоб. Разрезав ее улыбку и взгляд, он близок к завершению этой части ритуала. На кровати лабиринт, которым она стала, красивая кожура с так и не найденным содержимым. Он доволен работой, берет ее и, взвесив на руках, как елочную гирлянду, несет на кухню. Там он положит это в кастрюлю. Не умещается. Много нужно мять. И будет варить. Чтобы плоть по-настоящему онемела. 14
Почему прерывается на полуфразе, спрашивает Майкл, правильно ли он понял, что так и задумано, то есть так и в акуловской рукописи, «онемела» и все, или что-нибудь не так с вашей почтой?
Старичок на остановке у военкомата двум полузнакомым или вовсе незнакомым бабулям, жалующимся на несправедливую жизнь:
— А вы ей в подарок банку с огурцами, а внутрь, к крышке, на веревочке гранату. Она крышку откроет, веревочка дернется, ее и разнесет.
Бабули испуганно вглядываются в старичка: щупленький, седенький, с палочкой, он необычайно добр и лукав лицом, как будто в детской сказке играет. Продолжают свой обиженный шепот и скорбные вздохи. Через минуту дед опять:
— А вы ей картошечки пожарьте и туда поганку бледную, не-до-ка-зу-е-мо! — смеется он, играя морщинами и постукивая палочкой в асфальт, будто ему там вот-вот откроют.
Бабки глядят на советователя растерянно. Возвращаются к разговору.
— А вы у себя в канализации пробку пенопластовую поставьте, — не унимается дед, — и вся канализация к ней попрет, а как разбираться придут, вытаскивайте.
Бабки что-то наставительно говорят ему, кажется, советуют чаще молиться. Старик беззвучно смеется, дергая головой. Сейчас он — гордый хищник в мире обреченных овец. По всему видно, мухи в жизни не обидел и живет безвредной мечтой о жестоком наказании всех неправых, о справедливом насилии.
Как на тебя действует пятно? Как недоказуемая поганка бледная в картошке, то есть незримо пропитывая привычный пейзаж потребляемой жизни. Как граната в огурцах, разорвет там, где никто никогда ничего, всегда открывали-ели. Как пенопласт в канализации, то есть утопит тебя в твоем же дерьме, назад все отвергнутое вернет. Запустит спящий в каждом механизм самоуничтожения, последовательность действий, отстегивающую тебя от необходимости жить. Пятно. От кого, интересно тебе, больше зависит его влияние, от получателя или от посылателя? Или от почтальона, который, направляя, и придает смысл сообщениям? Выключив компьютер, ты встанешь и услышишь из другой комнаты: «Возьми чудо с собой!» Там жена смотрит. Реклама — это когда хлеб становится в том числе и зрелищем, как тот твой хлеб из детского журнала в загадке-фотоувеличении.
Никто не запретит тебе оставить компьютер включенным или закупорить себе уши. Обещанная реклама за стеной все равно прозвучит, и ты все равно почувствуешь страх. Даже если ты перерубишь телекабель под плинтусом, она все равно прозвучит, только за следующей стеной, в соседней квартире, и ты почувствуешь страх от этого банальнейшего знания.
Страх от того, что мы можем предсказать все, а ты — ничего. Страх от того, что покрывало на диване, пока ты отвлекаешься, читаешь,
смотришь на экран, спишь, схватит тебя, завяжется в мешок, а то и удушит. А почему нет? Гадать потом будут, как это случилось? Само или убийство? Но тебе-то уже будет все равно. Перехлестнет сикось-накось, затянется на глотке, спутает руки, стреножит. Обыкновенное диванное покрывало, купленное из-за оригинальной, белой с синими языками, расцветки. Говоря «оригинальная», приходится мысленно указывать год и место, когда и где это сочли бы оригинальным, правда? Обернись и сравни, оно так похоже в этой смятости на ядовитую медузу из японского мультика. Не хочешь, не оборачивайся, оно все равно похоже.Вчера ты распечатал пятно на принтере. Глубокий прямоугольник могилы со схематичной вагиной на дне. Или высокий зиккурат с тем же самым на вершине. Попытка проиллюстрировать слово «пиздец» буквально — развлекаешь ты сам себя. Дельфийская щель, из которой Пифия вдыхала будущее.
Майкл пишет, Акулов не был жаден, особенно в отношении животных. Как тебе это представить? Семен Иванович сидит на бульварной лавочке, изогнутой кренделем, к нему все ближе подступают свинцового цвета голуби. Акулов, приветливо им улыбаясь, достает из кармана и бросает птицам горсть денежной мелочи, несколько несерьезных монет невидимой тебе отсюда страны.
О щедрости Акулова вообще-то Майкл сообщил, напоминая про оплаченный билет до Нью-Йорка. Тебе нужно только выбрать число. Он спрашивает, когда ты сможешь? «Первый этап» работы сделан и принят заказчиком. Ты ничего не знаешь про второй этап и будет ли он. Ты не знаешь заказчика. Это не Майкл.
Ты рисуешь рот — глянцевый бездонный карман, в котором, предположительно, как у Буратино, лежат деньги строгого доктора кукольных наук. Прыгнешь туда? Ацефал в храме
«Каждую ночь земля глядит нашими глазами на Луну. Луна — ее мертвый ребенок», — добрым громким микрофонным шепотом началась проповедь в соборе, где собрались уцелевшие. Это было последнее безопасное место, но и его никто не охранял, если не считать почти голой и удивительно волосатой дамы, нервно что-то делавшей у входа. Скоро всем стало ясно, кого силилась не пустить «обезьяна» в дверях. На пороге возникла фигура в платье длиною в пол, но без головы. Она означала: на сегодня и навсегда проповедь окончена. «Шахматная принцесса» — успел я ее назвать. Пальцами безголовая потянула лямки платья с плеч вниз, открывая грудь. Но груди-то как раз и не оказалось. Оттуда, из под ключиц, властно смотрело на нас ее принцессное лицо. Открывшись, она начала сухо щелкать пальцами, превращая всех в то, чем мы сейчас являемся, позабыв свое происхождение и прежний язык. 15
Майкл уточняет адрес своего офиса и дорогу туда от отеля, чтобы ты все нашел. Шутливо он вспоминает: Акулов любил, когда что-либо попадает не по адресу. Представится заграничный ухажер необразованной девушке племянником Папы Римского, а его, поверив девушке, и украдут запрещенные фундаменталисты, у которых она оказалась осведомителем. Семен Иванович смачно пересказывал такой, найденный в газетах случай, считая его донельзя смешным.
Упражнение шесть. Просыпайся каждый день и выбирай себе новые политические взгляды, художественные вкусы, сексуальную ориентацию, одежду, конфессию, гастрономические принципы. Смешивай до бесконечности. Воспринимай окружающее сквозь выбранную роль как можно честнее и детальнее. Испробуй все сочетания, то есть все типы людей, какие знаешь или можешь вообразить. Когда станет получаться сравнительно легко, попробуй перестать играть в это. Кто ты теперь?
После посещения посольства и заполнения анкет желание сделать еще что-нибудь американское поворачивает тебя к желтой вывеске «Мак» над открытой верандой.
Воробьи у «Макдоналдса» совсем не те, что на промышленной окраине или тем более в деревне. Мак-воробьи налетают на тебя, открывшего рот, чтобы жевать, и рвут себе крошки, остро чиркают коготками по кунжутному парашюту бигмака, кричат в лицо, делают мелкий ветер. Их не просто прогнать, когда лето и ешь на улице. Ешь бигмак или макчикен, ты вправе выбирать. «Чизбургер — улыбка буржуя», — переводил Шура. Смотришь в жирно и неслышно лыбящийся тебе чизбургер. Прицеливаешься ртом. Ешь в надежде наткнуться зубом на редчайший мак-приз, настолько редкий и дорогой, что его даже не заявляют в светящемся меню, не рекламируют, не обещают, и все же каждый догадывается о нем и с надеждой идет сюда. На миллиард бигмаков и макчикенов один кладут, а может быть, и реже. И если кому достанется такой, обнаружится под булкой монета с мордой радостного джокера, то везун настолько счастлив, что тайно молчит о выигрыше всю жизнь. Называется «Мак-нирвана» или «удовольствие удовольствий». Жизнь превращается в кайф, но источник кайфа, естественно, скрывается. Такой крутой приз, что и представить его себе невозможно заранее, только прилежно жевать и шугать рукой воробьев. Потому что можно ведь и не узнать этой главной тайны внутри бигмака или макчикена, никто в середину не заглядывает ведь, не лезет под эту мухоморно-кунжутную булочную шляпку. Покупатели не настолько любопытны. Кусают-глотают, и все. А это значит, что многие, ну ладно, пускай не многие, но кое-кто иногда глотает и высирает свое спасение, благодать и нирвану, даже не подозревая об этом. Свою другую жизнь некоторые проводят сквозь себя, давно уже ни на что такое и не надеясь, если честно, устав ждать. И выводится счастье из разуверившегося организма естественным путем.