Король

– Ты поэтому тут? Проверяешь вместо него Фиона?

– Нет, - ответил Кингсли.
– Хотя он мне никогда не простит, если я не навещу его, будучи здесь.
– Кингу очень хотелось увидеть мальчика, но он на собственном горьком опыте узнал, что не стоить будить спящего ребенка.

– Я из любопытства спрашиваю, почему ты здесь. Тебе не нужна причина, чтобы навестить нас. Предполагаю, остальные хорошо поживают?
– спросила Грейс.
– Джульетта? Твоя дочка? Нора?

– Джульетта и Селеста прекрасны, как всегда, - подтвердил он.
– Но Нора, она недавно потеряла мать. Кажется, месяц назад.

– Я и понятия не имела. Закари ни словом не обмолвился.

– Она никому не говорила. Исчезла на две недели.

– Нора, - вздохнула Грейс и покачала головой.
– Что ж, если бы она вела себя как нормальный человек, это была бы не Нора, не так ли?

– Да. Не была бы.
– Кингсли усмехнулся.
– Но она и ее мать... у них были сложные отношения.

– Из-за него?

– Ее мать ненавидела его. И я использую слово «ненавидела» не в легкой форме, - ответил Кингсли.
– Думаю, для Норы пройти через это одной было искупительной жертвой перед матерью. И она не могла рассказать ему. Однажды она уже убегала к матери, и он следовал за ней, как цербер.

– Этого я не знала. Но могу представить какой он... настойчивый, когда она обеспокоена?

– Можно и так сказать.
– Кингсли сделал глоток вина.
– У нее с матерью были незавершенные дела.

– Тогда это наихудший сценарий. Если ты близок с родителями, то скорбишь, когда они уходят. Если нет отношений - нет и скорби. Если хочешь быть ближе, но не можешь...

– Она очень тяжело всё перенесла, - продолжил Кингсли, хорошо зная Нору, чтобы сказать это искренне.

– Я позвоню ей завтра, - сказала Грейс. – Может, она приедет к нам на несколько дней. Ей понравится нянчиться с Фионом. И они с Заком будут спорить, что всякая печаль будет забыта, обещаю.

Кингсли хотел рассмеяться. Только Грейс Истон могла позвонить женщине, которая переспала, и не один раз, с ее мужем, выразить соболезнования в связи с утратой матери и затем пригласить ту погостить у Грейс, ее мужа и новорожденного мальчика, отцом которого был любовник Норы.

Понимала ли Грейс, какой необыкновенно странной женщиной она была?

Но опять же, не Кингу ее судить.

– Кроме этого, у нас все хорошо. У него тоже, - добавил Кинг, спасая Грейс от унижения спрашивать о нем.

– Хорошо, - ответила Грейс с улыбкой.
– Я и не думала... Он самый простой человек в мире, с которым можно поговорить... и самый нечитаемый человек. Меня поражает то, что Нора была с ним двадцать лет, это безумно, как и она сама. Закари был моим профессором, когда мы влюбились, и я думала, что сойду с ума, пытаясь скрыть этот секрет от друзей, семьи и университета. А быть со священником двадцать лет...

– Никто не удивлен больше меня тому, что они до сих пор вместе. Их здравомыслие под вопросом, но нельзя подвергать сомнению их любовь. Больше нет. И ей с ним было не просто, а она… Мне не нужно рассказывать тебе о Норе, не так ли?

Грейс широко улыбнулась.

– Нет, - согласилась она.
– Не нужно.
– Она сделала глоток Сира, и ее глаза округлились от удовольствия.

– Твой сын настоящий винодел. Вино чудесное.

– Я же говорил, - произнес Кингсли, делая глоток из своего бокала. Сира был хорош, потрясающий урожай, крепость и выдержка. Несмотря на то, как сильно Кингсли любил этот вкус, он понял, что иногда ему трудно его пить. Ком гордости в горле мешал глотать.

– Закари был впечатлен Нико, когда они познакомились. Сколько ему? Двадцать пять, а он уже владеет и управляет собственной винодельней?

– Я думаю о том, каким я был в двадцать пять, что я делал со своей жизнью, и не могу поверить, что он мой.

– Я могу в это поверить, - сказала Грейс, любезно улыбнувшись.

– Я не буду держать тебя всю ночь, показывая фотографии моих детей, - ответил Кингсли. У него были фотографии и Нико, и Селесты, и он был в шаге от того, чтобы вытащить их.
– Я здесь всего на несколько часов до самолета. И пришел не просто так.

– Мне стоит волноваться?
– уточнила Грейс.

– Non, pas du tout, - ответил Кингсли и махнул рукой.
– Прости. Французское вино пробуждает мой французский.

– Я немного говорю, - заметила она.
– Ты еще не потерял меня.

– Bon, - сказал он и прервался для еще одного глотка.
– Мне нужно кое-что рассказать. Историю. И сказать, почему я тебе ее рассказываю, смогу только после окончания повествования.

– Понимаю...
– протянула она, хотя Кингсли знал, что это не так.
– Могу я спросить, о чем история?

Кингсли потянулся к внутреннему нагрудному карману жакета. Оттуда он достал свежий белый конверт, толстый от документов внутри и запечатанный воском. На воске был оттиск, похожий на восьмерку внутри круга. Кингсли положил его на столик между своим бокалом и бокалом Грейс.

– История об этом, - объяснил Кингсли, кивая в сторону конверта.
– Я могу рассказать длинную версию, правдивую, или короткую, более милую версию. Мне нравятся обе. Но решать тебе.

– Длинную версию, конечно же, - с легкостью выбрала она.
– Расскажи мне все, что я должна знать, даже если думаешь, что я не захочу это слышать.

– Всё... опасное слово.
– Кинг откинулся на спинку кресла, а Грейс наклонилась вперед. Она смотрела на него с детской любознательностью.
– Но если ты настаиваешь. Чем больше ты знаешь о нас, тем лучше будет, если...

Он не закончил предложением, ему не нужно было, потому что он увидел понимание в глазах Грейс. Она знала концовку незаконченного им предложения, и ее кивок уберег его от боли произношения слов, которые никто еще не осмеливался произнести вслух.

Если Фион пойдет в отца...

– История началась двадцать лет назад, - приступил к рассказу Кингсли, вызывая в воображении воспоминания, которые пытался похоронить. Но он похоронил их заживо, и они остались живы.
– И происходит она на Манхеттене. И хотя ты еще не знаешь, зачем я тебе это говорю, Грейс, обещаю, ты не пожалеешь, что выслушала меня.

– Я ни о чем не жалею, - ответила она.

Кинг поправил фотографию ее маленького сына. Нет, никто из них ни о чем не жалел. Даже Кингсли.

– Шел дождь, - начал Кингсли.
– И это было в марте. Тогда у меня было все - деньги, власть, любые женщины и мужчины в моей постели, которых только можно пожелать. И сказать, что я был в плохом настроении, это ничего не сказать. Мне было двадцать восемь, и я не желал отмечать тридцатилетие. На самом деле, я надеялся не дожить до тридцати.