Королев: факты и мифы

Королев медленно пересекает в этот момент Россию с запада на восток в своем пульмане – он только едет на каторгу! Но он уже не заключенный! Приговор отменен! Он не узнает об этом ни в пересылке на Второй Речке, ни в трюме парохода «Дальстрой», ни в бухте Нагаево, ни в лагере Мальдяк. На берегах золотоносной речки Берелёх умирал замечательный человек, не только ни в чем не виноватый, но и формально не осужденный по закону!

Когда его вызвали к начальнику лагеря, и он шагал среди сугробов на свет маленьких окошек, он перебрал в уме, казалось бы, все возможные причины вызова, ждал всего, но такого не ждал:

– Королев? Поедете в Москву...

Уже в зоне страшно, до стона в груди, заплакал. Стоял трескучий мороз, и слезы жгли лицо, как кипяток.

Прииск Мальдяк

Снимок сделан в 1970 г.

Крестиками

отмечены бараки, сохранившиеся с 1939 г., когда здесь работал арестованный С.П. Королев

32

У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты: и о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, как он действовал и каким является в эти моменты... И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее.

Виссарион Белинский

Мы снова вступаем в зыбкий мир полулегенд, впрочем, ограниченный вполне конкретными временными рамками. В июне 1970 года, отвечая на мой запрос, учреждение АВ-261, надо понимать, имеющее отношение к магаданским местам заключения, сообщило, что из этих мест Королев Сергей Павлович, 1906 года рождения, уроженец города Житомира, убыл в распоряжение УВД Приморского крайисполкома во Владивосток 23 декабря 1939 года. Эту дату подтвердила и заведующая архивом отдела исправительно-трудовых учреждений Управления внутренних дел Магаданского исполкома Исаева: «С личным делом убыл в гор. Владивосток из гор. Магадана 23 декабря 1939 года». «Из своего жизненного опыта, – добавляет она, – я знаю, что когда я с семьей прибыла в Магадан 7 декабря 1952 года, Охотское море было не замерзшим и только недалеко от бухты Нагаева нас встретил ледокол».

Однажды на космодроме Королев заболел гриппом и лежал в своем домике. Его пришли навестить человек пять его сотрудников. Среди них – баллистик, бывший аспирант Королева в МВТУ имени Баумана, работавший в его ОКБ Михаил Сергеевич Флорианский. Он рассказывает: «Королев встретил нас необыкновенно радушно:

– Деточка (так он иногда называл Нину Ивановну) прислала мне конфет, сейчас я вас чаем угощу, – встал с дивана, начал сервировать стол.

В тот вечер сидели мы у Королева допоздна и совершенно неожиданно для всех он начал рассказывать о годах своей тюремной жизни. В частности, запомнил я такой эпизод.

– Я едва шел в Магадан, сил уже не было, – вспоминал Сергей Павлович. – Но не знаю, как теперь, а в те годы там была традиция: у колодцев оставляли буханку черного хлеба. Я подошел, увидел и зажмурил глаза. Понял: если открою и буханки нет, значит, и меня, считай, нет, я погиб. Открыл глаза – буханка лежит. Эта буханка спасла мне жизнь...»

Не думаю, что Сергей Павлович «фантазировал». Очевидно, была эта спасительная буханка. Но как понять: «Я едва шел в Магадан»? В декабре из Мальдяка в Магадан? Но ведь это около 600 километров, а в том состоянии предельного истощения Сергей Павлович и шестидесяти не прошел бы, очень быстро бы замерз, ведь от Мальдяка до Магадана дальше, чем до Оймякона – полюса холода Северного полушария. Добирался Королев в Магадан, конечно, только на машине и не один день, и с конвоиром непременно, и не в одиночку, а, безусловно, с этапом – одного его никто бы не повез. Может быть, именно задержка с формированием этапа и привела к тому, что он опоздал на последний пароход.

Это опять-таки утверждение самого Сергея Павловича. Королев не раз рассказывал, что после освобождения из лагеря он опоздал на последний пароход, идущий из Магадана во Владивосток и добавлял, что это знак судьбы, потому что пароход этот затонул.

В ту пору на линии бухта Нагаева-Вторая Речка работали пароходы «Кулу», «Джурма», «Индигирка», «Дальстрой», «Николай Ежов», которые занимались транспортировкой заключенных. Королев имел в виду «Индигирку». Но по документам он прибыл в Магадан не позднее 29 ноября, а «Индигирка» ушла в свой последний рейс 13 декабря. Тогда что мешало Сергею Павловичу попасть на обреченный пароход? Так или иначе, загрузив в трюмы 1064 зека, которых отправляли из бухты Нагаево на пересуд, «Индигирка» в штормовом проливе Лаперуза сбилась с курса и села на камни у берегов японского острова Хоккайдо. В трюмы хлынула вода, но начальник конвоя запретил открыть люки, обрекая людей на верную гибель. Погибли и два члена экипажа парохода. Остальных моряков и конвой японские спасатели сняли с «Индигирки» и помогли им вернуться во Владивосток. Капитан Лапшин был расстрелян. Начальник конвоя получил восемь лет тюрьмы. Японцам сказали, что в трюмах были рыбаки. Спасатели извлекли трупы погибших и похоронили их на берегу японского острова.

Так судьба еще раз сберегла для нас Королева. Вскоре после ухода «Индигирки» ему удалось на каком-то маленьком суденышке добраться до Владивостока, откуда он был отправлен в Хабаровск. Силы его ушли в песок золотой речки Берелёх. Изнурительная работа на прииске, нервотрепка с пароходами, многодневное плавание по замерзающему морю, голод и цинга – все это привело к тому, что по этапу отправили уже полутруп: Королев потерял четырнадцать зубов, опух и едва мог передвигаться. Он был настолько плох, что начальник пересылки в Хабаровске отпустил его без конвоира к докторше. Эта женщина приняла необыкновенно сердечное участие в судьбе полуживого, никому не известного зека, занесенного многими своими товарищами в роковой список тех, которым уже не выкарабкаться. Она отмыла и перевязала ему язвы на ногах, накормила, снабдила витаминами и лекарствами. На следующий день послала в тюрьму два таза с сырой капустой и свеклой – это было лучшее лекарство от цинги.

Королев не раз собирался приехать в Хабаровск, чтобы разыскать свою спасительницу, но всякий раз какие-то неотложные дела мешали ему сделать это. Узнав об этой истории, двоюродный дядя Королева, Александр Николаевич Лазаренко, тот самый молодой киевский дядька, который помнил Сергея студентом КПИ, уже после смерти Сергея Павловича в конце 60-х годов попробовал с помощью хабаровских комсомольцев-следопытов разыскать эту женщину. Найти ее было очень трудно, поскольку на месте пересыльной тюрьмы и барака, где жила докторша, вырос новый микрорайон, и старожилов просто не существовало. После долгих поисков удалось только установить, что фамилия ее была Днепровская. Вскоре после начала войны она уехала из Хабаровска, а куда – никто не знает.

Чем ближе приближался Королев к дому, тем яснее становилось ему, что слова начальника лагеря Мальдяк о возвращении в Москву были истолкованы им превратно. Возвращение еще не означало освобождения. Вырвавшись с прииска, Королев перестал быть лагерным зеком, но не зеком вообще. И даже больше того – по мере приближения к столице все менее и менее ощущал он себя человеком вольным. Ни сам он, ни даже многоопытные, со стажем, зеки в пересылках, никак не могли понять и объяснить ему его нынешний юридический статус. Если человек был осужден Военной коллегией Верховного суда СССР, а Пленум того же Верховного суда СССР приговор этот отменил, то человек вроде бы должен быть свободным. Или нет? Еще теплилась детская, наивная и прекрасная, как рождественская сказка, надежда, что конвоир должен сдать его в Москве, доставить, как ценную бандероль, а после уж, удостоверившись, что это действительно он, его отпустят. Понимал, что все это прекраснодушие от слабости, от тоски по свободе, по дому, по дочке, от почти насмерть замороженной Колымой, но все-таки оставшейся живой и отогревающейся сейчас в нем надежды на продолжение своей долгожданной работы. Понимал, что нельзя в его положении ни во что хорошее верить, чтобы вдребезги не разбить душу, но верить-то хотелось!

На дальних подступах к Ярославскому вокзалу ждал его черный воронок. А когда вышел из него, ничего и спрашивать не надо было – сразу узнал внутренний двор Бутырки, с которой расстался он семнадцать месяцев назад. Прошло только семнадцать месяцев, но эти семнадцать месяцев были несоизмеримо больше всех прожитых до этого лет. Волны пологих сопок Мальдяка захлестнули, поглотили зеленый дворик Москаленко, Платоновский мол, гору Унуз-Сырт, подвал на Садовой-Спасской и далекий голос патефона: «Некому кудряву заломати...»

Зловещая слава Бутырской тюрьмы, одной из самых известных в России, мешает взглянуть объективно на замечательный архитектурный памятник Москвы. В XVIII веке на месте этом квартировал Бутырский драгунский полк, передавший свое имя «тюремному замку», построенному по указу императрицы Екатерины II великим русским зодчим Матвеем Федоровичем Казаковым. Казакову было 33 года – макушка жизни, энергия била через край, и замок получился славнейший. Но в отличие от других загородных замков, например Петровского, им же поставленного на Тверском тракте, Бутырский был именно тюремным замком, со всеми вытекающими отсюда особенностями функциональной архитектуры. И в этой работе угадывается талант незаурядный, ибо так все продумал Казаков, что, начиная с 1771 года, когда появился здесь первый узник, до наших дней, когда историческое здание стыдливо прикрыто безликой новостройкой, ни одному злодею не удавалось покинуть эту темницу по своей воле. Бутырка помнит Емельяна Пугачева, которого привезли сюда в клетке перед казнью, и многих других исторических деятелей, включая Кржижановского и Дзержинского. Коротко говоря, памятные доски с фамилиями знаменитых узников могли бы впритык закрыть весь фасад. Сюда приходил Толстой, когда писал «Воскресение», а в 1920 году для политзаключенных здесь пел Шаляпин.