Королева викингов

Фрейр, Фрейя, Ньёрд, ваны земли и моря больше покровительствовали женщинам. Но даже просто поклоняться им, хотя бы ради благополучного рождения ребенка или хорошего урожая, означало то же самое, что отдать себя в их руки. А всегда ли мы остаемся беспомощными? Там, в Финнмёрке, считали, что человек — он или она — находится в самом ядре мира, который являет собой огромную цельность. Люди не в меньшей степени, чем боги, могут управлять им; больше того, без этого мир не может существовать. И заклинания Гуннхильд поднимают ее над ее изначальной сущностью.

Однако финны не смогли воспротивиться норвежцам и шведам, которые облагали их обременительной данью или же просто грабили. Да и сама Гуннхильд не узнала у них ничего поразительного. Эти знания приносили пользу, но тем не менее всем управляла грубая сила.

Нет, думала Гуннхильд, если это и верно, то не до конца. Куда и как должен ударить меч, определяет искусство. Именно это женщина и могла дать своему мужчине и сыновьям.

Что касается Торольва, возможно, он, прожив некоторое время в Англии, может стать христианином. Крещение приняли почти все датчане, перебравшиеся на этот остров и получившие там земли за последнюю сотню лет. Христианский мир был настолько просторнее и богаче, чем все, что осталось на севере… И все же Эгиль всегда должен был оставаться слишком большим упрямцем.

Сама она не раз задумывалась обо всем этом. Ей приходилось встречаться с христианами, как иноземцами, так и норвежцами, которые приняли крещение за морем, но все они очень мало рассказывали о своей вере — по крайней мере ей. Они не пили за своих богов, а для того, чтобы совершить то, что полагалось для поклонения им, уходили от людей. Рабы, привезенные из дальних стран, говорили еще меньше, впрочем, их рассказы все равно никого не интересовали, разве что детей заморских пленниц. Ну а из тех священников, которые в немалом количестве приезжали в Данию, лишь немногие отправлялись дальше на север (если, конечно, такие вообще находились).

Из того немногого, что Гуннхильд удалось узнать, она сделала вывод: христиане полагали, что существовал только один бог, который как-то раз решил родиться на земле в облике человека, был там убит и возвратился в небеса. Он позволил убить себя не ради знания или власти, подобно Одину; нет, то была своего рода вира за какой-то очень давний проступок людей. Те, кто искренне служил этому богу — его звали Христос, — после смерти уходили к нему и уже там вели вечную счастливую жизнь. Однако они помнили землю и часто возвращались, чтобы помогать тем, кто поклонялся им, — примерно так же, как эльфы или другие Сущие. По крайней мере так она понимала всю эту историю.

Зато она обратила внимание на то, что христиане, даже находясь у себя дома, похоже, не могли совершать обряды поклонения где желали и так, как им того хотелось. Все делалось по приказам, передававшимся из далекого Рима через людей на местах, именуемых епископами. У них, таким образом, была власть, подобная власти лендрманнов или даже ярлов. Возможно, при их поддержке король мог бы пригнуть к земле непокорную знать.

Именно это больше всего занимало ее мысли.

И еще она думала о том, встретились ли Торольв и Эгиль с Хоконом Харальдсоном, воспитанником Ательстана. И, вспоминая свое предчувствие, она каждый раз слегка вздрагивала.

А потом пришли свежие новости.

Английский король набирал воинов везде и всюду, где только мог, потому что страны, которые он покорил — Уэльс, Шотландия, Датская Нортумбрия, — начали бунтовать. Буря разразилась на следующее лето. Константин, король шотландцев, вторгся в южные земли, опустошая все на своем пути. Олав, ирландский король в Дублине, присоединился к нему с немалым войском, к ним примкнули и уэльсские владетели. Нортумбрия восстала, люди рвались воевать с иноземцами. Туда же слетелись викинги из Норвегии и с Западных островов. Несколько тысяч их ворвались в Мерсию, уничтожая всех, кто пытался преградить им путь.

Ательстан стянул свою дружину и ополчение в Уэссекс. Оттуда войско двинулось на север. Вперед он выслал посыльных к своим противникам. Он предлагал встретиться в названном им месте для переговоров, прежде чем предавать разрушению всю Англию. Там они могли бы сразиться, и победителю досталась бы власть над всем королевством. Ни один человек, дороживший своей честью, не смог бы ответить на это отказом. И вот оба воинства стали лагерями на вересковых пустошах Брунанбурха.

Несколько дней они сидели там, обмениваясь посланиями. Ательстан предложил захватчикам по серебряному шиллингу на каждый плуг в земле, если они с миром уйдут домой. Те обсудили предложение и ответили, что этого мало. Ательстан добавил денег для каждого свободнорожденного мужчины. Константин сказал, что возьмет эту дань и Нортумбрию в придачу. Тогда Ательстан заявил, что враги смогут уйти без боя, только если возвратят все награбленное, а Константин признает себя его вассалом.

— Должно быть, воины к тому времени совсем потеряли терпение, — сказал Эйрик, узнав обо всем этом.

— Я думаю, что обе стороны пытались выиграть время, чтобы собрать все свои силы, — ответила Гуннхильд.

Эйрик долго смотрел на нее, а затем кивнул.

— Да, — сказал он, — это верная мысль.

Захватчики напали первыми. Им удалось потеснить англичан, но разбить их они не смогли. Все утро бой шел с переменным успехом; на солнце сверкали ярко раскрашенные щиты, шлемы и острые клинки, ветер развевал знамена, яростные крики и звук рогов прорезали шум побоища. А потом противники Ательстана откатились назад.

Сражение продолжалось почти до самого вечера. Больше всех в тот день пролили крови Торольв и Эгиль. В конце концов шотландцы оказались рассеянными и ударились в бегство. Эгиль долго преследовал их, его меч, носивший имя Ядовитая змея, рубил перепуганных до потери памяти врагов одного за другим. Трупы кучами и рядами валялись по всей равнине. Вопли и стоны раненых заглушались криками птиц, слетевшихся отовсюду на пиршество.

Торольва Эгиль нашел убитым.

Нет, подумала Гуннхильд, это не мог быть Торольв. Она никак не ожидала, что это известие причинит ей такую боль. Небольшое облегчение доставляло ей лишь сознание того, что Эгиль тоже страдает.

Об этом рассказал исландец, видевший все своими глазами. Эгиль вынес тело брата с поля боя, собственноручно обмыл и обрядил его, пока копали могилу. Он уложил туда Торольва в лучшей одежде и с оружием, а на обе руки надел по золотому запястью. Его люди насыпали над могилой курган из земли и камней. А потом Эгиль произнес стихи:

Смело в сражение — убийца ярлов — шел Торольв. Пал он, когда из всех бесстрашных первым призвал его к себе Один. Зеленая будет расти трава на склонах его могилы. Брат его полон горькой печали. Она останется с ним навечно.

Остальные свои мысли он сохранил при себе.

По расчетам Гуннхильд, битва в Брунанбурхе произошла примерно в то же самое время, возможно, в тот же самый день, когда она родила следующего сына — Рагнфрёда. Она мечтала втихомолку о том, чтобы часть воинского духа Торольва перешла к ее младенцу.

Горе не помешало Эгилю вытребовать у Ательстана награду за его дела и возмещение за погибшего брата, которое он должен был передать отцу и родственникам. Это очень обрадовало Эгиля. Он сочинил поэму, в которой прямо сказал об этом. Он всегда был жадным, хотя и не скаредным. Последнее известие о нем, которое дошло до Гуннхильд в том году, сообщало, что он провел зиму при дворе Ательстана и пользовался там большим почетом.