Королева Виктория

Существование самой королевской четы, такое привычное и необходимое для народа, приобрело дополнительный блеск от ранних пробуждений высочайшей пары, простой одежды, настольных игр, жареного мяса и йоркширского пудинга по-осборнски. Это был воистину идеальный Двор! Не только его главные персонажи являли собой образцы добропорядочности, но и все прочие действующие лица вынуждены были соблюдать нормы высокой морали: ни малейших скандалов, ни тени недостойных поступков. Этого требовала королева, и требовала еще непреклоннее, чем сам Альберт. Виктории становилось стыдно, что когда-то она считала (и даже как-то сказала об этом мужу) — к людским прегрешениям надо относиться терпимее. Тогда она была ученицей Лорда М., но теперь, под благотворным влиянием дорогого супруга, ей суждено провозгласить новую эру человеческих отношений, где не будет цинизма, хитрости, алчности, прочих всевозможных пороков и восторжествуют долг, усердие, нравственность и любовь к домашнему очагу. Даже столы и стулья в королевских покоях с удивительной готовностью приобрели формы чопорной строгости. Викторианская эпоха была в Самом разгаре.

VII

Не хватало лишь одного: материального воплощения новых сил и идеалов, дабы они могли в зримом величии предстать перед глазами изумленного мира. Реализовать это желание выпало Альберту. В одну из счастливых минут у него родилась идея Великой Выставки.

Ни с кем не советуясь, он в мельчайших деталях продумал все тонкости своей затеи. В мире и раньше проводились выставки, но эта должна превзойти все прежние. На ней будет представлено все, что только может быть создано руками человека: машины, механизмы, товары, предметы прикладных искусств и скульптуры. Выставка будет не просто полезной, интересной, она еще и преподаст урок высокой нравственности, станет всечеловеческим монументом высшим благам цивилизации — миру, прогрессу и процветанию. В последнее время принц уделял много внимания проблемам коммерции и производства. Ему нравились всякого рода механизмы, и его острый глаз не раз обнаруживал недостающую шестерню в какой-нибудь сложной машине. Во время визита в Ливерпуль, где он открывал док Альберта, мощь современного промышленного оборудования произвела на него неизгладимое впечатление, и все же, рассказывая об этом в письме к Виктории, он постарался сохранить привычную легкость стиля. «Когда я пишу сии строки, — игриво заметил он, — вы, вероятно, заняты вечерним туалетом и, конечно, опоздаете к обеду. Я тоже сейчас этим займусь, но, надеюсь, результат будет иным… Верность и энтузиазм местных жителей воистину велики; но и жара стоит немалая. Уверен, что если бы взвесили население Ливерпуля сегодня утром и затем сейчас, то вес значительно уменьшился бы. Доки просто удивительны, а объем перевозок невероятен». Искусством и науками он живо интересовался с самого детства; дворцовая реформа развеяла всякие сомнения в его организаторских способностях; так что, как ни смотри, принц идеально подходил для осуществления своей затеи с Выставкой. Продумав план в мельчайших подробностях, он создал небольшой комитет и обрисовал перед ним общие контуры проекта. Комитет одобрил идею и незамедлительно приступил к осуществлению этого великого предприятия.

Однако на полное завершение проекта ушло два года. Все это время принц работал с невероятной энергией. Поначалу все шло гладко. Ведущие производители приняли идею с энтузиазмом; колонии и Восточно-Индийская компания тоже поддержали задуманный проект; великие иностранные державы выразили готовность внести лепту; сэр Роберт Пил оказал предприятию мощную поддержку, и была получена санкция правительства на использование выбранной принцем площадки в Гайд-парке. Из 234 предложенных проектов павильона Альберт остановился на варианте Джозефа Пэнстона, известного строителя гигантских оранжерей; и работа вот-вот уже должна была начаться, как вдруг возникла целая серия непредвиденных затруднений. Противники проекта, время от времени подававшие робкие голоса, неожиданно кинулись в атаку. На страницах «Таймс» зазвучали громкие протесты против использования территории парка, и на какой-то момент даже показалось, что здание вытеснят на окраину города, но после жарких дебатов в парламенте сторонники площадки в парке одержали победу. Потом вдруг выяснилось, что на осуществление проекта не хватает средств; но и это препятствие удалось преодолеть и получить 200000 фунтов стерлингов из гарантийного фонда. Невероятное стеклянное сооружение возносилось все выше и выше, занимая многие акры площади и скрывая под своей крышей могучие вязы, — вот тут-то ярость противников достигла апогея. И светское общество, и просто осторожные, и протекционисты, и набожные начали совместную травлю. Говорили, что Выставка привлечет всех английских негодяев и всех европейских оппозиционеров и что в день ее открытия наверняка случится бунт, а то и революция. Утверждали, что стеклянная крыша дырявая и что помет пятидесяти миллионов ласточек обязательно испортит все экспонаты. Взволнованные протестанты заявляли, что Выставка — это высокомерная и порочная затея, которая непременно навлечет гнев Божий на всю английскую нацию. Полковник Сибторп во время жарких дебатов воззвал к небесам с мольбой обрушить град и молнию на проклятое строение. Но принц с непоколебимой настойчивостью и бесконечным терпением добивался своего. Это серьезно сказалось на его здоровье; его мучила постоянная бессонница, и силы были почти на исходе. Но он помнил наставления Стокмара и никогда не расслаблялся. Каждый день приносил все новые и новые заботы. Он до изнеможения заседал в комитетах, председательствовал на собраниях, произносил речи, поддерживал переписку с каждым уголком цивилизованного мира — и его старания были вознаграждены. 1 мая 1851 года при невероятном скоплении народа, на фоне ошеломляющего блеска и победоносного энтузиазма королева открыла Великую Выставку.

Виктория сама находилась в состоянии возбуждения, граничащего с исступлением. Она исполняла свои обязанности, находясь в экстазе от радости, признательности и изумления, и по окончании церемонии ее чувства бурным потоком излились на страницы дневника. День вылился в бесконечную череду славных событий — или, скорее, в одно славное событие — невероятный триумф Альберта. Все, что она видела, слышала или чувствовала, было столь прекрасным, столь удивительным, что даже королевский курсив не выдерживал натиска бесчисленных акцентов, тогда как ее неутомимое перо, не взирая ни на что, металось по бумаге от одного великолепия к другому: громадная толпа, никаких беспорядков, реющие национальные флаги дружественных держав — внутренность дворца, такая необъятная, с мириадами людей и солнцем, сияющим сквозь крышу, — маленькая служебная комнатка, где мы оставили шали, — пальмы и машины — дорогой Альберт — помещение так велико, что орган был едва слышен, — благодарности Богу — удивительное собрание политиков и выдающихся людей — марш Аталии — да благословит Господь моего дорогого Альберта, да благословит Господь мою дорогую страну! — хрустальный фонтан — герцог и лорд Энглеси гуляют под руку — прекрасная Амазонка в бронзе, скульптура Кисса, — мистер Пэкстон, ему есть чем гордиться, а ведь был сыном простого садовника, — сэр Джордж Грей в слезах… и все поражены и восхищены!

Любопытное происшествие случилось, когда после короткой молитвы архиепископа Кентерберийского хор из 600 голосов запел «Аллилуйю». В этот момент облаченный в полный национальный костюм китаец выступил на середину центрального нефа и, медленно подойдя к королевской группе, отвесил Ее Величеству почтительный поклон. На королеву это произвело сильное впечатление, и без тени сомнения она приняла его за знатного мандарина. Когда же начала формироваться заключительная процессия, в связи с отсутствием иных представителей Небесной Империи китайца включили в дипломатический кортеж. Он чинно, с подобающим достоинством следовал сразу за послами. Затем он исчез, и злые языки болтали, что был он вовсе никаким не мандарином, а самым заурядным шарлатаном. Впрочем, никто и никогда с достоверностью не установил, что же скрывалось за несравненной непроницаемостью этого желтого лица.

Несколькими днями позже Виктория излила сердце своему дяде. Первое мая, сказала она, было «величайшим днем нашей истории, наиболее прекрасным, впечатляющим и трогательным представлением из всех, которые мне приходилось видеть, и триумфом моего любимого Альберта…».

Энтузиазм охватил всех; даже отъявленные зубоскалы изменили мнение и присоединились к восторженному хору. Поздравления от государственных организаций хлынули рекой; город Париж дал великий банкет в честь комитета Выставки; королева с принцем проделали триумфальное шествие через всю северную Англию. Финансовые результаты были столь же замечательны. Общий доход от Выставки составил 165000 фунтов стерлингов, которые пошли на приобретение земли для возведения постоянно действующего Национального музея в Южном Кенсингтоне. За шесть месяцев существования выставки свыше шести миллионов человек посетило Гайд-парк, и при этом не случилось ни одного инцидента. Но все на свете кончается. Настало и время разборки Хрустального Дворца, который собирались перенести в спокойное уединение Сайдхэма. Грустная, но смирившаяся с неизбежностью Виктория нанесла прощальный визит. «Он выглядел таким прекрасным, — сказала она. — Я не могла поверить, что вижу его в последний раз. Звучал орган в сопровождении изящного, но мощного духового инструмента под названием „соммерфон“, и я чуть было не расплакалась. Хотя постилки все затоптаны, красные портьеры выцвели и многие предметы сильно запачканы, общее впечатление все еще сохраняло свежесть и новизну. Все это повергло нас в меланхолию». Но затем последовали более светлые мысли. Когда все кончилось, она выразила свое бесконечное удовлетворение в восторженном письме премьер-министру. Имя ее любимого мужа, сказала она, прославлено навеки, и то, что страна признала его заслуги, рождает в ней безграничное чувство счастья и благодарности. Она благодарна Провидению, писала в заключение Ее Величество, что оно соединило ее с самым великим, самым благородным, самым великолепным из принцев, и этот год навсегда останется для нее счастливейшим и достойнейшим годом ее жизни. День закрытия Выставки (на котором, к сожалению королевы, она не смогла присутствовать) совпал с двенадцатой годовщиной ее обручения с принцем, что само по себе весьма примечательно.

Глава V ЛОРД ПАЛЬМЕРСТОН

I

В 1851 году удача принца достигла верхней отметки. Успех Великой Выставки невероятно укрепил его репутацию и, казалось, надолго завоевал ему ведущее место в политической жизни страны. И не успел закончиться год, как его ждала еще одна победа, но на этот раз в совершенно иной сфере. Этот триумф, знаменательный своими судьбоносными последствиями, сам родился из целой серии сложных обстоятельств, которые вызревали долгие годы и внезапно принесли плоды.

Альберт по-прежнему не пользовался популярностью в высшем обществе. Аристократы продолжали относиться к нему с неодобрением, и он, в свою очередь, отвечал им взаимностью. На какое-то мгновение, впрочем, показалось, что эта неприязнь высших классов вот-вот может перерасти в сердечную привязанность. Это случилось, когда они с удивлением узнали, что принц во время загородного визита участвовал в конной охоте с гончими и показал исключительное мастерство. До этого считалось, что принц неуверенно держится в седле, что, впрочем, вполне естественно для какого-то там иностранца, а тут он вдруг перескакивает через пятипланочные ворота и загоняет лисицу, как будто родился и вырос в Лестершире. Они едва могли в это поверить; неужели они ошибались и Альберт не такой уж плохой парень?. Если бы он захотел закрепить эту репутацию, то наверняка не упустил бы такой возможности, купил бы несколько гунтеров [22] и время от времени выезжал бы на них. Но это не входило в его планы. Охота рождала в нем скуку, а у Виктории вызывала тревогу. Поэтому, как и прежде, он продолжал выезжать верхом лишь для разминки или по делам, а вовсе не для развлечения. В результате было решено, что хотя принц, вне всякого сомнения, великолепно держится в седле, он все-таки не спортсмен.

22

Скаковая лошадь, специально обученная для охоты. (Прим. пер.)

Это было куда серьезней, чем может показаться. Дело не в том, что благородные леди поднимали Альберта на смех, а благородные джентльмены презрительно хмыкали при упоминании его имени; и даже не в том, что Виктория, которая до замужества пыталась завоевать популярность в светском обществе, мало-помалу оставила эти попытки под влиянием мужа. Со времен Чарльза II английские монархи, за единственным исключением, никогда не следовали моде; а то, что этим исключением был Георг IV, только подтверждало правило. Так что вовсе не пренебрежение модой вменялось принцу в вину, а отсутствие других исключительно важных качеств. Враждебность высших классов была следствием более глубокого антагонизма, нежели неприятие манер или вкусов. Принца называли инородцем. Трудно сказать, что именно понималось под этим словом, но факт был очевиден для всех. К примеру, лорд Пальмерстон тоже не гнался за модой. Великие аристократы-виги косо на него посматривали и терпели лишь как неприятную неизбежность судьбы. Но лорд Пальмерстон был англичанином до мозга костей. Было в нем что-то, что с необычайной очевидностью выражало коренные признаки английской расы. Он был полной противоположностью принца. По странной случайности получилось так, что именно этому типичному англичанину пришлось вступить в тесный контакт с заморским чужеземцем. В результате различия, которые в более удачных обстоятельствах могли бы сгладиться и исчезнуть, вместо этого проявились с болезненной остротой. Самые тайные силы души Альберта бросились на борьбу с врагом, и в последовавшем долгом и яростном конфликте казалось, что он сражается с самой Англией.

Вся жизнь Пальмерстона прошла в правительстве. В двадцать два он стал министром; в двадцать пять ему предложили пост министра финансов, от которого он с неожиданным для него благоразумием отказался. Свою первую должность он занимал бессменно двадцать один год. Когда к власти пришел лорд Грей, Пальмерстон получил пост министра иностранных дел, на котором пробыл два срока, в общей сложности еще двадцать один год. За это время его репутация в обществе неизменно росла, и когда в 1846-году он стал министром иностранных дел в третий раз, его положение в стране стало близким, если не равным, премьер-министру лорду Расселу. Он был высоким, крупным, веселым человеком шестидесяти двух лет, с широким лицом, подкрашенными бакенбардами и сардонически вытянутой верхней губой. Его частную жизнь едва ли можно было считать образцовой, но он успокоил общественное мнение, женившись уже в позднем возрасте на леди Купер, сестре лорда Мельбурна и одной из наиболее влиятельных покровительниц Вигов. Могущественный, опытный и чрезвычайно самоуверенный, он, естественно, почти не обращал внимания на Альберта. Да и с какой стати? Ах, принц интересуется иностранной политикой? Ну, тогда пусть он сам обращает внимание на него — на него, который был министром, когда Альберт еще под стол пешком ходил, который был избранным предводителем великой нации и который ни разу в жизни ни в чем не ошибался. Он вовсе не искал внимания принца — Боже упаси: для него Альберт был всего лишь молодым иностранцем, ничем особенно не выдающимся, чьим единственным достоинством было то, что ему случилось жениться на королеве Англии.

Пальмерстон жил инстинктами — зорким взглядом и сильными руками, ловко выкручиваясь из любых возникающих неприятностей и полагаясь на подсознательное ощущение ситуации. Он был отважен; и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем вести корабль государства наперекор буре, в бушующем море и под всеми парусами. Однако есть предел, за которым отвага становится безрассудством — предел, подвластный лишь интуиции, но не разуму; и этого предела Пальмерстон никогда не преступал. Когда он видел, что обстановка того требует, он замедлял шаг — иногда даже останавливался. Вся его наполненная невероятными приключениями карьера была образцовой иллюстрацией пословицы: «Тише едешь — дальше будешь». Но когда требовалась быстрота, ему не было равных. Как-то, возвращаясь из Осборна, он опоздал на лондонский поезд; тогда он заказал специальный, но начальник станции сказал, что выпускать специальный поезд в это время суток опасно и он не может этого разрешить. Пальмерстон настаивал, ссылаясь на неотложные дела в Лондоне. Начальник вокзала, при поддержке всех станционных чиновников, продолжал сопротивляться и заявлял, что не возьмет на себя такой ответственности. «Тогда сделайте это под мою ответственность!» — тоном, не допускающим возражений, заявил Пальмерстон. Лишь после этого начальник вокзала организовал поезд, и министр иностранных дел добрался до Лондона вовремя и без всяких приключений. Эта история являет собой типичный пример той бесшабашной храбрости, с которой он вел и свои дела, и дела государства. «Англия, — заявлял он, — достаточно сильна, чтобы не бояться последствий». И под руководством Пальмерстона так оно и было. Пока чиновники протестовали и тряслись в нерешительности, он мог обойти их с криком «под мою ответственность!» — и быстро привести страну к победе по избранному им пути — и без всяких приключений. Невероятную популярность он завоевал отчасти дипломатическими успехами, отчасти личной обаятельностью, но большей частью той искренней готовностью, с которой реагировал на чувства и поддерживал интересы соотечественников. Общество знало, что в лице Пальмерстона оно имеет не только хорошего хозяина, но и верного слугу — он был в высшем смысле этого слова слугой народа. Как-то в бытность его премьер-министром он заметил, что на траве в Грин-парке кто-то установил металлические ограды. Он тут же направил приказ ответственному за это министру, в котором в самых нелицеприятных выражениях потребовал немедленно их убрать, заявив, что решетки эти «крайне неприятны» и что трава нужна «для того, чтобы люди, будь то старики или молодые, ради удовольствия которых и содержится этот парк, могли гулять по ней без всякого ограничения». Примерно в том же духе он отстаивал интересы англичан за границей, будучи министром иностранных дел. Для англичан лучшего и пожелать было нельзя, но иностранные правительства относились к этому с меньшим восторгом. Они считали, что Пальмерстон суется не в свои дела, и вообще раздражительный и неприятный человек. В Париже со скрытой ненавистью говорили «се terrible milord Palmerston» [23] ; а в Германии вообще сочинили о нем куплет:

23

Этот ужасный милорд Пальмерстон (фр.).