Королевская аллея

Маргарита была моей гордостью, и, поскольку мои привязанности неизменно идут об руку с уважением, я не даром испытывала к ней это чувство: она и впрямь была чудом ума и сообразительности. Решив сделать из нее совершенство, я начала учить ее испанскому языку, игре на музыкальных инструментах, танцам; всегда садилась за стол вместе с нею и, так как Бог не обидел меня талантом воспитательницы, она вскоре выказала самые блестящие способности к светской беседе. С первого же дня нашей встречи, когда она еще плакала при упоминании о своих родителях, я заверила ее, что она полюбит меня; и вскоре она на самом деле привязалась ко мне, как к родной матери.

Когда я думаю обо всем этом, мне приходит в голову, что за свою долгую жизнь я создала себе весьма необычную семью: я считаю герцога дю Мена своим настоящим сыном и Маргариту де Виллет, позже графиню де Кейлюс, своей настоящей дочерью; был у меня и зять в лице графа д'Эйяна, хотя я и не женила его на своей так называемой племяннице; наконец, я всегда считала герцогиню Бургундскую своей внучкою — по нашему духовному сходству, пускай она и не состояла в кровном родстве ни со мною, ни с кем-либо из моих названых детей. Разум, быть может, и не согласится со всем этим, но сердцу не прикажешь.

Те три или четыре года, что отделили отставку госпожи де Монтеспан от смерти Королевы, сохранились в моей памяти как годы радости, — я не смею произнести слово «счастье».

Король любил меня и доказывал мне это с каждым днем все более и более галантно. Теперь, когда я освободилась от последних угрызений совести, мне было уже не так трудно отвечать ему взаимностью; постигнув замысел Господа, пожелавшего ввергнуть меня в этот грех лишь за тем, чтобы спасти Короля, я обрела душевный покой, а с ним новую, мягкую и ласковую, свободную и томную манеру обхождения, доселе мне неведомую.

В Версале, где в 1682 году Двор расположился на долгое время, Король отвел мне новое помещение во втором этаже — две гостиные, спальню и просторный кабинет; все это располагалось на одном уровне с его собственными покоями и также выходило на парадную мраморную лестницу. Королю достаточно было пройти через кордегардию и нашу общую переднюю, чтобы попасть ко мне. Сама Королева не находилась так близко от «Солнца», как я.

Я принимала друзей, лежа на атласном, зеленом с золотом, покрывале постели с балдахином высотою в девять футов; четыре его столбика венчали пышные белые плюмажи, ярко-красные занавеси были обшиты тяжелой золотою бахромой. «Кто бы мог подумать, — сказала мне однажды Бон д'Эдикур, с улыбкой созерцая это поистине королевское ложе, — что улицу Трех Павильонов и постель, достойную королевы, соединяет столь короткая дорога!» Разумеется, говоря о постели, достойной королевы, она думала о постели, достойной короля, но не могла высказать мне это вслух; ей было неведомо, что эта лестная фраза странным образом предвосхитила главное событие моей жизни.

И в самом деле, 31 июля 1683 года королева Мария-Терезия скончалась в возрасте сорока трех лет. Смерть ее повергла нас в изумление: она вовсе не была больна, а всего лишь страдала, в течение нескольких дней, от нарыва на предплечье; однако, им занялся Дакен. Когда госпожа де Монтеспан покинула Двор, за нею последовало большинство тех мошенников-лекарей, что пользовали ее и детей, но Дакен, первый лейб-медик и первейший из невеж, к несчастью, остался. Именно он решил, в противовес господину Фагону, чьи услуги я предложила со своей стороны, пустить Королеве кровь; всему медицинскому корпусу отлично известно, что кровопускания загоняют гной внутрь вместо того, чтобы очистить нарыв, один Дакен этого не знал. В какие-нибудь три дня он свел Королеву в могилу. Эта несчастная государыня только и успела пролепетать перед смертью: «С тех пор, как я стала королевою, я была счастлива всего один день»; с тех пор, как она стала королевою, это было ее первое — и последнее разумное слово.

Смерть бедной женщины повергла меня в печаль и уныние; она меня любила, а мне было необходимо, чтобы она жила. Я горько оплакала ее кончину.

Госпожа де Монтеспан также пролила немало слез, и в поведении ее теперь явственно проскальзывала робость, внушаемая, вероятно, страхом вновь попасть в руки мужу; со смертью Королевы она лишалась своей должности сюринтендантши и отнюдь не была уверена в том, что Король пожелает дать ей другой повод остаться при Дворе. Словом сказать, никогда еще ни одну супругу так искренно не оплакивали любовницы ее мужа.

Мне, однако, не пришлось слишком долго предаваться скорби. Едва лишь Королева испустила дух, и я решила удалиться, как господин де Ларошфуко, истинный царедворец, взял меня за руку и подвел к покоям Короля, шепнув только: «Не время покидать его, вы ему нужны!» Я застала моего повелителя в слезах, но не сразу нашлась, что сказать: Король был скор на слезы по любому поводу. Наконец, я принялась было восхвалять усопшую, однако, он тут же оборвал меня, сказав: «Об этом, сударыня, мне известно больше, чем вам: Бог дал мне именно такую супругу, какая была мне нужна, — она ни разу не сказала «нет».

Я приняла сей урок как должное и замолчала, украдкой вытирая льющиеся слезы.

По правде сказать, Король был скорее растроган, нежели опечален понесенной утратой, но, поскольку растроганность на первый взгляд весьма походит на печаль, а у великих людей и выражение чувств кажется великим, то и Двор поначалу отдался скорби, по видимости, весьма глубокой. Я сама обманулась на сей счет: мне пришлось остаться в Версале на то время, что Двор, вслед за Королем, перебрался в Сен-Клу, а затем в Фонтенбло, и, по приезде моем в Фонтенбло, явилась на люди в глубоком трауре и с печальной миною, приличествующими, на мой взгляд, обстоятельствам. Король, давно уж позабывший горевать, не удержался от шуток на мой счет. Тут-то я и узнала от дам, путешествовавших в одном с ним экипаже, что в продолжение всей поездки Король был отменно весел и что им пришлось без конца смеяться и выказывать ненасытный аппетит. То было в понедельник, Королева же умерла в пятницу. Со вторника уже начались приемы. Король попросил дофину танцевать, и когда та, с извинениями за свою печаль, попробовала было отказаться, он строго призвал ее к повиновению, сказавши так: «Дочь моя, мы, короли, не должны уподобляться обычным людям, — мы живем на глазах у наших подданных».

Если я скоро рассталась с моей печалью, дабы угодить Королю, то избавиться от страха мне было куда труднее. Придворные, воодушевленные добрым расположением монарха, беспрестанно толковали о новой его женитьбе. Я сама слышала, как у дофины все присутствующие сравнивали достоинства нескольких немецких принцесс; говорили также о принцессе Тосканы, но более всего уповали на брак с португальской инфантою. Король виделся со мною в обычные, назначенные им, часы, но ни слова не говорил обо всех этих радужных прожектах, чем еще более усугублял мои страхи.

Я избегала встреч с друзьями, совсем потеряла сон, мучилась удушьями. Лишь только выдавалась свободная минута, я в сопровождении госпожи Моншеврейль спешила в лес подышать свежим воздухом; иногда мне случалось выходить даже по ночам, чтобы развеять одолевавшие меня страхи. Я не сомневалась, что, если Король женится вторично, то новая королева, возможно, молодая и привлекательная, возьмет над ним власть, тем более, что брак их будет освящен церковью, я же смогу претендовать разве лишь на дружбу, которая мало что значит в сравнении с супружеским союзом; стоит прекрасной повелительнице вымолвить только одно слово, как меня ввергнут в опалу и прогонят; я была уверена, что не пройдет и года, как это случится. Если же, напротив, Король не женится и не заведет себе новых любовниц, Двор объяснит сию загадку лишь одним способом, а именно, раскроет тайну наших отношений, и тогда уж прощай, приличия! — меня обвинят в том, что я своими злостными происками мешаю браку, полезному для королевства, и начнут преследовать все подряд — и министры, и семья Короля, а, главное, церковь. И в один прекрасный день, когда Короля окончательно доймут упреки окружающих, а слишком яркие огни канделябров беспощадно высветят на моем лице все прожитые годы, он отошлет меня прочь, униженную и развенчанную.

Тщательно обдумав все это, я сочла, что лучше уехать самой, не ожидая изгнания, и решилась поговорить с Королем.

Беседа эта состоялась в конце августа, вечером, в моих покоях. Король недавно вернулся с охоты и готовился подробно изучить некий финансовый отчет, завершению коего помешала внезапная смерть господина Кольбера; он все чаще приносил ко мне какие-нибудь непрочитанные бумаги, утверждая, что ему легче работается в моем присутствии и восхищаясь тем, что я никогда не упрекала его, когда он предпочитал государственные занятия пустяшной болтовне.