Королевская аллея
Шрифт:
Увы, никто из этих юных собеседников не был моим ровесником, и после каждой такой встречи, расставшись с нашим маленьким собранием, я снова впадала в черную меланхолию и грустные размышления. «Я одинока в этом мире, — писала я принцессе де Водемон. — Я совершенно порвала с ним в ту минуту, как потеряла герцогиню Бургундскую, единственную мою радость; теперь мне осталась лишь одна забота — в меру моих сил развлекать Короля… Тешу себя надеждою, что жить мне уже недолго; я была бы слишком счастлива желать смерти из любви к Богу в той же мере, в какой желаю ее из отвращения к земной жизни».
— Что нынче читают в Париже? — спрашивала я у моей племянницы де Кейлюс, которая держала дом в столице.
— О, мадам, теперь все увлекаются «Путешествием в Персию» Шардена, математикою Ньютона, сочинениями некоего Аруэ, смелыми остротами англичанина по имени Свифт
— Гм… А что представляют на театре?
— О, там играют Лесажа, Кребийона [92] …
91
Шарден Жан (1643–1713) — французский путешественник, автор «Путешествий в Персию и в Индию» (1686).
Аруэ — видимо, имеется в виду знаменитый французский писатель Вольтер Франсуа Мари Аруэ (1694–1778), но в эти годы он был еще слишком молод, чтобы пользоваться известностью.
Свифт Джонатан (1667–1745) — английский писатель ирландского происхождения, романист, памфлетист и поэт, автор знаменитого романа «Путешествия Гулливера» (1726).
Мариво Пьер Карлен де Шамбле де (1688–1763) — французский драматург и писатель, ставший знаменитым лишь к 1720 г. Здесь, как и в случае с Вольтером и Свифтом, автор несколько предвосхищает события.
92
Лесаж Ален Рене (1668–1747) — французский писатель и драматург, чья комедия «Тюркаре или Финансист» (1709) произвела настоящий фурор в Париже.
Кребийон Проспер Жолио (1674–1762) — посредственный французский драматург, автор девяти трагедий.
— Никогда не слышала этих имен… Ну, а в Опере?
— В Опере? Во-первых, Каира, затем оперы-буфф одного итальянца, некоего Скарлатти. А еще теперь в большой моде музыка Рамо [93] для клавесина.
— Скажите-ка мне… Разве нынче больше уж не читают моих друзей — госпожу де Лафайет, Ларошфуко? Не играют пьес Скаррона или Расина, не исполняют Люлли?
— Мадам, — смущенно отвечала госпожа де Кейлюс, — ведь они давно умерли.
93
Рамо Жан-Филипп (1683–1764) — французский композитор, автор пьес для клавесина, органист Собора Парижской богоматери.
— Вы правы, дитя мое. Всё умерло, кроме Короля и меня; а, может, и мы тоже мертвы, да никто не осмеливается сказать нам об этом.
Одно лишь мое возмущение присылаемыми пасквилями свидетельствовало о том, что я еще жива. То были анонимные письма и оскорбительные стишки, вроде этого.
Что сказал бы наш урод (господин Скаррон), Коли знал бы наперед, Что великий наш правитель, И любезник и воитель, Разгромив сперва врага, Подарит ему рога? У Скаррона шутки едки, Он сказал бы. «Жри объедки!»А вот еще одно, весьма странное сочинение на Рождественскую тему, где Король фигурирует в роли волхва:
Людовик Великий бредет в Вифлеем, А следом за ним Ментенон. Отдавши Иисусу смиренный поклон, Он шепчет младенцу затем: «Прости мне, о Боже, мой грех Любовных забав и утех, Но с этой каргой, Слепой и глухой, Его искупил я за всех!»Искупление оказалось долгим — как для него, так и для меня.
Я жила в самой гуще Двора отшельницею; единственной моей подругой была княгиня дез Юрсен. Уж она-то, по крайней мере, помнила дни нашей молодости, видела те же лица, что и я, увы, давным-давно канувшие в Лету. Те несколько месяцев 1705 года, что она провела в Версале и Марли, попав в короткую немилость из-за ссоры с французским послом, еще сильнее укрепили нашу
дружбу; мы болтали целыми днями, она ночевала в моей спальне и смехом разгоняла мою тоску. Ее жизненная стойкость удивляла меня, как и в первый день нашего знакомства. Я с нетерпением ждала ее подробных откровенных писем и сама с искренним удовольствием сообщала ей все придворные новости; правда, что мы с нею не сходились во вкусах: она обожала заниматься политикой, а я — детьми. Но, поскольку Бог, к вящему нашему спасению, обыкновенно принуждает людей исполнять несвойственные им роли, ей приходилось пеленать младенцев и болтать с кормилицами, мне же — обсуждать важные дела с министрами.По этому поводу мы с нею обменивались полезными мыслями: я подсказывала ей, как лучше воспитывать детей (Король говаривал, что я помешана на воспитании), — мне хотелось, чтобы она попыталась обращаться с принцами так, как это делают в Англии, отчего тамошние дети вырастают крепкими и прекрасно сложенными: никаких пеленок и свивальников; младенец лежит в одной рубашечке, которую меняют, едва он ее запачкает, а не преет в туго замотанных тряпках; таковая свобода избавляет детей от плача, опрелостей и искривления ножек. Все это я с жаром излагала принцессе, по ее вовсе не занимали подобные мелочи, она и знать не хотела, почему удобнее садиться справа, а не слева от колыбельки. На мои педагогические поучения она отвечала рассуждениями о судьбах Европы и планах преобразования нашего правительства; все ее письма были полны замечательных проектов, коим не хватало лишь одного — чувства реальности.
Ее взгляды на ведение войны ничуть не изменились: она упорно отказывалась от любых переговоров, не желая уступить ни пяди испанской земли, и свято верила, что успех нашей армии вернет испанскому и французскому королям все их прежние владения. И в самом деле, неожиданная победа, одержанная моим маршалом Вилларом при Денене, разгром неприятеля, в панике бежавшего с поля боя, и слабость принца Евгения переломили ход этой войны. В несколько месяцев наши войска отбили Дуэ, Бушен, Кенуа и большинство северных крепостей, долгие годы находившихся в руках врага. Наконец я могла надеяться на почетный мир, тогда как моя дорогая camerera-mayor кровожадно требовала воевать до победного конца.
К счастью, Король и его министры приняли мою сторону. Я не удивилась этому, — к моему мнению прислушивались все чаще и чаще, ибо теперешнее правительство составляли мои креатуры или друзья: Вуазен, военный министр и канцлер, в течение восемнадцати лет помогал мне управлять Сен-Сиром до того, как получил нынешний свой пост; Торси, министр Иностранных дел, и Демаре, министр Финансов, принадлежали оба к клану Кольбера, коего членов я некогда столь усердно продвигала по службе; Виллеруа, получивший министерский пост из рук Короля, был обязан этой милостью мне. Все они считались со мною, и почти все бумаги проходили через мои руки прежде, чем попасть к Королю; в семьдесят семь лет я стала, наконец, всемогущей. Министры не осмеливались представить Королю нужную кандидатуру без моего одобрения…
Тридцать лет супружеской жизни и сорок лет непрерывных интриг научили меня подходу к моему мужу: следовало постепенно готовить его к любой новой мысли, не заставать врасплох, говорить с ним искренне и дружелюбно и ни в коем случае не выказывать заинтересованности в том, чего хочешь добиться. В последние годы нашего брака я без труда получала от Короля желаемое и уже не опасалась с его стороны резкого отпора, как это бывало вначале. Теперь и только теперь я сделалась полной хозяйкою положения. Это было тем более легко, что монарх, чей характер я столь хорошо изучила, уже не был ни скор, ни решителен, время делало свое дело. Правда, что здоровьем он был по-прежнему крепок и страдал от болезней не чаще, чем в сорокалетнем возрасте: ел за четверых, метко поражал фазанов на охоте, мог гнать оленя по шести-семи часов кряду… В Фонтенбло жил папский легат; он говорил:
— Если я донесу в Рим, что французский король, в свои семьдесят четыре года, выходит на адскую жару в два часа дня и носится по лесам и полям, с лошадьми и собаками, охотясь на зверя, меня сочтут сумасшедшим». Однако мы были уже не в том возрасте, когда можно безраздельно отдаваться плотским и духовным утехам; я хорошо видела, что та неуемная энергия, с которой Король охотился и развлекался, изменяет ему на заседаниях Совета, где он задремывает над важными бумагами. Я же, напротив, старалась расходовать силы экономно и потому в эти часы голова моя была особенно ясна. Борьба за власть — вздумай я завязать таковую, — оказалась бы слишком неравною.