Королевская Франция. От Людовика XI до Генриха IV. 1460-1610
Шрифт:
Очень презентабельным кандидатом среди последних является Людовик Святой. Образец самоотречения и христианских добродетелей, носящий власяницу под доспехами крестоносца, противник богохульства, защитник священников и аристократов, гарант устойчивой валюты (как позднее Пуанкаре и Пине), покровитель свобод и гильдии ремесленников, изготавливающих предметы роскоши, Людовик IX ретроспективно становится многофункциональным святым, чей культ распространится от Парижского бассейна до юго-востока и недавно присоединившейся Бретани. Однако он тоже пострадает оттого, что в своей посмертной карьере он (или, во всяком случае, его ревностные обожатели) тоже потворствовал англичанам в XIV и XV веках. Своего апогея поклонение Людовику Святому достигнет во времена Бурбонов, начиная с Генриха IV, и впоследствии, при последних четырех Людовиках, при этом будет подчеркиваться династическая связь ветви Бурбонов с родовым древом Людовика Святого.
Святой Дени — это фигура из прошлого, или уже пройденная. По воле последних королей из династии Валуа он предстает как англофил и сторонник герцогов Бургундских. Святой Людовик предназначен для будущего, ему уготована великолепная карьера при Бурбонах. Период промежуточный украшает Святой Михаил, высокопатриотичный персонаж. Его гора в Нормандии и его монастырь «на краю морских бурь» никогда не были оккупированы англичанами, он свободен от всяких упреков в коллаборационизме. И потом, он наряду с другими «голосами» говорил с Жанной д'Арк. Охранительницы границ, посвященные ему церкви, находятся в Нормандии, но появляются также в Пиренеях, в Бургундии… Иерархическая фигура, он входит в стратификацию ангелов и архангелов, изящный каскад которых, легко принимаемых
За конкретными фигурами святых покровителей возникает коллективное понятие «христианнейшего королевства», оно концентрируется, вполне естественно, на самой фигуре и на священной династической ветви «христианнейшего короля». Конечно, в 1987 году Польша и Ирландия с их страстной религиозностью могут дать отдаленное представление о том, какой была та Франция, внутренне стремившаяся стать всецело католической. Мощный подъем французской Церкви, этого церковного общенационального комплекса в широком смысле слова, после 1600 года напоминает, совсем в другом контексте, исторические реалии, весьма похожие на ирландскую и польскую религиозную избранность, уравновешенную, однако, in situ возникновением государства Бурбонов, где уже ощущаются первые зачатки преобладания светского начала. Основы королевства, которое часто называют «христианнейшим», складывались в течение многих веков. Со времен Филиппа Красивого галликанская нация чувствует себя напрямую связанной с Богом, без посредничества Папы Римского, что не уменьшает, а повышает чувство религиозной ответственности. После поражения катаров и средневекового изгнания евреев Франция упрощенно может быть охарактеризована как страна без еретических течений и без специфических иудейских общин; это определение, впрочем, пренебрегает всем прошлым, предшествовавшим XIV веку, когда якобы отсутствие инакомыслия и еврейства было не столь очевидным, как будут позднее утверждать апологеты.
В то же самое время во Франции в многочисленных святилищах и в других местах все изобилует святыми реликвиями… и прежде всего наиболее действенной из них — королевской кровью; самим фактом своей передачи она делает церемонию коронации если не излишней, то по крайней мере чисто декларативной. Превосходство крови утверждается в момент рождения чудо-ребенка, каким являлся Карл VIII, бывший поздним ребенком у родителей, долгие годы не имевших мужского потомства. Значимость крови (и принцев крови), прежде всего крови лиц мужского пола, особенно возрастает после неожиданного извлечения из глубины веков Салического закона. Вырисовывается целая вереница особых знаков этого короля и данного королевства: святое помазание, способность исцелять золотуху, дарованная ангелами эмблема с тремя французскими лилиями, орифламма, иммунитет от отлучения Папой Римским от Церкви, Салический закон, право быть «императором» в своем королевстве, совместное функционирование института Парламента и 12 пэров… Утверждаясь таким образом, генетическая преемственность суверенов, гарантированная Богом, вызывает анемию концептуальной и чисто законодательной основы звания короля, не уничтожая этой основы полностью. Кровь Капетингов в принципе не должна никоим образом обеспечивать собственность на королевскую власть, но в лучшем случае должна давать право на пользование ею в качестве узуфрукта [147] , именно этим качеством пользователя узуфруктом на королевское звание все больше будут пренебрегать в XVII веке, чтобы превознести выше избранный род Капетингов, а еще точнее — Бурбонов. Более того, принцип преимущественно наследственный, под знаком Неба, все больше преобладает над принципом представительности, который тем не менее довольно регулярно намечается пунктиром в собраниях Генеральных штатов, прекративших свое существование {terminus ad quern) в 1614 году. Коллетт Бон предлагает социологическую классификацию различных элит королевства в отношении особых знаков и различных символов нации на ее начальной стадии. Францию геральдическую, дворян и священнослужителей, представляют три лилии, дарованные Хлодвигу ангелом, которые символизируют правосудие, честь и мир, эквивалентные еще более древней и священной триаде — мудрость, рыцарство и вера. Франция интеллектуалов и университетских ученых подчеркивает важность культуры и общенационального языка («ойль»), чья конкуренция с латынью в научной сфере еще не достигла триумфального завершения. Наконец, королевство судейских законников и чиновников настаивает на салическом праве, теоретически ведущем свое происхождение со времен Меровингов, но позднее расцветшем во всей своей завоевательной целостности во времена Карла VII. Это право не только ограждает систему престолонаследия; оно также становится делом чести для короля-законодателя, который не ограничивается более тем, что освящает в качестве законов обычаи, он часто присваивает себе право, при отсутствии предусмотренных обычаем квалифицированных и постоянных представителей королевства, устанавливать законы, разумеется, в интересах подданных, как по крайней мере на это надеются и это утверждают апологеты «салического» принципа. Наконец, в целом вся Франция, за которую начиная с 1477 года (первый текст) становится хорошим тоном умереть, эта Франция, как я уже говорил, — плодоносный сад; ее представляют, воплощают и персонализируют как фруктовый сад, вечнозеленое дерево, а еще — как голос или женщину… Из этих символов многие впоследствии исчезнут из памяти, некоторые тем не менее всплывают и сегодня, и прежде всего — важность языка, культуры, затем — воплощение Родины в виде женщины, грациозной и охраняющей, и, наконец, — честь умереть за Францию.
147
Узуфрукт — право пользования вещью с получением от нее плодов и выгод, но с сохранением целостности вещи. Часто применяется в буржуазном праве, во Франции. — Прим, пер.
Или просто в двух текстах, появившихся незадолго до прихода к власти Людовика XI, так говорится о любви к Франции:
Когда я прахом стану, Франция останется. И, когда по воле Бога взойду На небеса: «Это моя Франция», Моя душа будет любить ее.По сравнению с этой ситуацией в конце Средневековья, или накануне Возрождения, основы французского национализма в XVI веке и до эпохи Генриха IV расширяются, становятся более содержательными; они включают в себя новую субстанцию, которая накладывается на традиционную суть. Конечно, крестьяне-патриоты существовали уже давно, задолго до того, как Эжен Вебер отметил рост их числа: достаточно посмотреть для этого на антианглийских повстанцев-маки в Нормандии в конце Столетней войны, по их действиям нельзя не признать, что начиная с этой эпохи уже многие жители деревень проявляли «национальные» чувства. Но верным остается и то, что в начальный период Старого порядка «французский» импульс в большей степени проявляется у наиболее образованных или наименее невежественных слоев населения: он процветает среди той меньшей части населения, которая овладевает грамотностью, и особенно среди элит, чье приобщение к культуре усиливается на протяжении всего XVI века. Например, в регионах юга страны с большой скоростью с конца XV века распространяется использование в письменной форме, особенно в печатной, и даже в устной речи французского языка, который они прежде игнорировали. Таким образом, протестантские идеи, но также и новое патриотическое мировоззрение овладевают провинциями юга. Свидетельством тому могут служить гасконец
Монлюк, дофинец Байяр. Еще в более общем плане концепция Франции к 1550 году остается связанной, как уже было в XV веке, с прямым влиянием всемогущего Бога, с теоцентрическими и даже немного шовинистическими идеями (Gesta Dei per Francos) [148] .148
«Угодные Богу действия, совершенные франками, или французами».
Вместе с тем параллельно в конце правления Валуа и во времена первого Бурбона начинается некоторая секуляризация национальной идеи. Она выражается, в частности, в историографии учреждений, сильно обновленной Этьеном Паскье, до такой степени, что можно говорить, не без некоторого преувеличения, о «рождении истории» в XVI веке, конечно, национальной истории, но в большей мере построенной на подтвержденных фактах, чем на сложившихся мифах. Паскье, безусловно, верит, что Жанна д'Арк послана Богом, но на чисто человеческом уровне подчеркивает светскую значимость государства и парламентов, которые интересуют его больше, чем герои и великие люди. Такие исследования не уменьшают религиозного содержания национальной идеи, но она дополняется приобщением коллективных действующих лиц (представительных собраний, королевских судов), которые не имеют сверхъестественного характера. И наконец, в области символов три лилии Франции приобретают новые и точные значения; они связаны с развитием государства, с тем, как оно изменяется и как функционирует. Трио лилий в начале Возрождения символизировало, как мы это отмечали, правосудие, честь и мир (или ранее — мудрость, рыцарство и веру). Луазо при Генрихе IV совсем просто говорит о трех национальных цветках: «правосудие, финансы и правительство» или, по его мнению, синонимах: «правосудие, финансы и армия». Первый термин (правосудие) остается неизменным от одного периода к другому; третий (армия) при значительном усилии воображения еще может напомнить, весьма отдаленно, рыцарство. Зато второй (финансы) является чем-то совершенно новым по отношению к старинным интерпретациям лилий. Этот вновь включенный третий компонент указывает на подъем как в масштабе всей страны, так и в администрации роли государства финансов: Людовик XI обеспечил ему количественный рост, а Франциск I — развитие различных секторов экономики, за ними следовали и короли-преемники, тем не менее не подвергая сомнению издавна поддерживавшееся превосходство государства правосудия.
С учетом этих подновленных, консолидированных моментов, наступление Реформации и Религиозных войн подвергает понятие французского национализма драматическому пересмотру. Екатерина Медичи, которая в этом отношении оказывается впереди всех, затем канцлер Лопиталь и вскоре Генрих III утверждают, не без вариантов, относительную автономию государства по отношению к религиозным верованиям — и все это исходя из беспрецедентного факта разделения верующих христиан на католиков и гугенотов. Государство и отечество, согласно пожеланиям Лопиталя и его соперников, должны быть в определенных пределах «национально» открыты для отлученных от Церкви, язычников, евреев, турок, а не только для христиан двух направлений — римского и женевского. Затем в 1572 году происходит Варфоломеевская ночь; непредвиденным рикошетом она заставила интеллектуалов, в частности гугенотов, еще более глубоко проанализировать события. Среди протестантских идеологов, потрясенных этим кровавым событием, возникает по-настоящему, под эгидой Франсуа Отмана, течение монархомахии. Особенно бурно развивается оно во время наиболее «кровавых» 1570-х годов: в нем радикально разделяются понятия королевства или Отечества, являющегося легитимным, и образ короля, личный и родовой; причем монарх в некоторых случаях может вести себя как невыносимый деспот. Итак, отныне больше не будут смешивать государя и общество, по воле которого он чего-то стоит, лишь если выполняет свой долг перед всеми остальными. Конечно, это проявление патриотизма с тираноборческими тенденциями длилось недолго, по крайней мере во Франции. Однако оно уже несло в себе зародыш мощного демократического будущего, сохранявшийся на протяжении последующих двух-трех веков.
Возвращение протестантов к наваррскому роялизму, в лоне которого они объединяются с умеренными католиками-«политиками», происходит постепенно с 1575 по 1588 год. И все же для этих двух групп, кальвинистов и «политиков», речь идет совсем не о том, чтобы возродить старинный союз трона и алтаря во имя духовного и идеологического блага последнего. Некий Боден, «тайно-иудаистский», четко отделяет ветвь верховной власти (которая, безусловно, имеет божественное происхождение) от духовного и клерикального «ствола», к которому некоторые охотно хотели бы ее «привить». Наиболее представительные элементы родового дворянства и «дворянства мантии», сгруппировавшись вокруг Беарнца, посвящают себя Франции и государству.
Это посвящение, несомненно, имеет глубокие христианские корни. Тем не менее вышедшие таким образом на сцену чиновники «мантии» и аристократы придают силу, в противовес Риму и еще больше Испании, старинной галликанской идее: она подчеркивает французскую независимость в отношении религии. Являются ли они католиками-«политиками» или гугенотами — и те и другие восходят в своем стратегическом мышлении до экуменизма, не называя его этим словом, тогда не существовавшим.
Напротив, Лига, к несчастью для себя, движется в противоположном направлении и лишает себя национального самоутверждения простым фактом своей промадридской деятельности и из-за явного и четкого предпочтения, которое она отдает религии по сравнению с Отечеством. Сторонники Лиги становятся, таким образом, интеллектуальными маргиналами, иногда они выглядят предателями единства страны. Монархо-махи ранее отделили нацию от короля. Перед лицом разбушевавшихся сторонников Лиги генриховская интеллигенция доходит до того, что отделяет нацию, в ее собственных интересах, от ее католических корней. Нация начинает незаметно принимать свой современный облик, находясь в стороне от таинств, исходящих с Неба, и даже в стороне от династии. Нация стремится стать собственно нацией, даже если ц 1600 году еще далеко до этого.
Обвиненная в отсутствии патриотизма «хорошими французами», сторонниками Генриха Наваррского, происпанская пропаганда сторонников Лиги может быть тем более легко нейтрализована, что в интересах своего дела Лига открыто делает ставку (ошибочно или правильно) на объединение набожного простого народа и низших классов против родовой дворянской и чиновничьей элит, обвиненных сторонниками Лиги в предательстве папизма, иначе говоря — против самой здоровой части (sanior pars) французской структуры. Несмотря на крупные начальные успехи, агитация Лиги в конце концов обрекает ее на изоляцию среди плебеев под огнем тяжелой идеологической артиллерии высших классов. Последние действительно продолжают, несмотря на некоторые разлад и возмущения, прочно держать в руках социальные группы сверху донизу, по всей иерархии рангов и классов. Таким образом, Генрих IV силен поддержкой значительной части элитарных слоев; но он также, ничуть не изменяя своему таланту, является самым популистским среди королей Франции в новую эпоху: он может наконец вырвать плебеев из-под влияния Лиги, добиться единства и сплоченности вокруг своей личности и вернуть королевской власти — удивительная метафора — тот «народный фронт», присущий, по мнению некоего писателя, при Старом порядке монархическому режиму. Это не означает, что королевская власть осуществляется народом. Но происходящая от Бога (хотя и тщательно утверждавшая себя, как мы только что говорили, за пределами чисто церковных структур), королевская власть осуществляется или по крайней мере хотела бы осуществляться, реально или ностальгически, для народа, ее занятием становится защита его гражданских (если не политических) свобод и его земельной и прочей собственности.
Неоспоримо, что синтез национальной идеи происходит, быстро развиваясь, в период приблизительно 1580-1610 годов. Предвещающий возглас: «Да здравствует Франция!» (а точнее: «Да здравствует король, да здравствует Франция!») впервые в нашей истории раздался в Марселе в 1585 году против дебютирующей Лиги. Великие интеллектуалы и правоведы того времени Кокий, Арно, Паскье (но не Боден) поощряют гражданский патриотизм либо принимают его сторону; он еще больше сотрясает мощные позиции интегризма Лиги, которые не смогут долго продержаться, будучи оторванными от национального самоутверждения и подчиненными законам папской веры, пришедшей из-за Альп, поскольку эта вера самоубийственно отвергает приобретения политической или патриотической действительности, всегда более уместные для осмысления этих времен.