Королевский гамбит

В общем и целом, алгоритм действий предельно прост — в 5:50 утра, ровно за десять минут до пересменки охранников я спускаюсь в подвал, забираю Уэнсдэй и якобы веду в ванную. Но на первом этаже наши пути расходятся — она берёт пистолет с глушителем и направляется прямиком в комнату с камерами видеонаблюдения, без лишнего шума расправляется с охранником и открывает западные ворота. Я же за это время должен добраться до гаража и забрать оттуда отцовский бронированный Лэнд Крузер — а затем быстро подъехать к чёрному входу особняка.

Если всё пройдёт гладко, охрана заподозрит неладное в самый последний момент, когда внедорожник будет уже на полпути к спасительным воротам.

Жаль, что на словах это выглядит гораздо проще, нежели может оказаться на деле.

— И самое главное, — Уэнсдэй резко захлопывает блокнот со схематичным изображением планировки и поднимает на меня бездонные угольно-чёрные глаза. Выдерживает томительную паузу, долго подбирая подходящие слова. — Если кого-то из нас схватят, другой не должен отклоняться от намеченного плана. Ни в коем случае. Если меня ранят или поймают, ты должен уехать один.

— Но… — я не успеваю договорить.

— Нет, — она вскидывает руку в недвусмысленном предостерегающем жесте, и я осекаюсь на полуслове. — Иначе у нас будет два трупа вместо одного. Не строй идиотских иллюзий. Как только твои люди увидят, кому ты помогаешь, ты моментально станешь для них врагом.

— Как невовремя проявилась твоя забота… — иронично поддеваю я, но воображение мгновенно рисует в голове множество неутешительных сценариев.

— Это не забота. Это здравый смысл.

Я не нахожу, что ответить.

В комнате повисает тягостное молчание.

С одной стороны, Уэнсдэй целиком и полностью права — если хотя бы одному из нас удастся выбраться на свободу, значит всё было не напрасно.

Но с другой… Я не уверен, что смогу хладнокровно нажать на газ и уехать, бросив её на растерзание отцовским головорезам.

Нет, не так. Я абсолютно стопроцентно уверен, что не смогу этого сделать.

Остаётся лишь надеяться, что до крайних мер не дойдёт.

Аддамс расценивает длительную паузу как завершение диалога — и сразу приступает к стадии непосредственной подготовки. Приподнимает уголок тонкого матраса и прячет под ним документы. Затем разделяет пачку денег на две равные части и поспешно суёт в наволочку. Тоненькие бледные пальчики тщательно взбивают подушку, и через секунду Уэнсдэй слегка отодвигается назад, критически осматривая результат собственных действий.

Теперь она сидит спиной ко мне… Совсем близко. Настолько, что я могу уловить смутные отголоски её горьковато-цитрусового парфюма, исходящие от иссиня-чёрных локонов. Свободное летнее платье слегка съезжает с точёного хрупкого плечика, обнажая алебастровую белизну кожи.

У меня мгновенно перехватывает дыхание от близости её тела — кажется, это уже условный рефлекс.

— Эй, Аддамс… — хрипло шепчу я, придвигаясь ближе и опаляя горячим дыханием её шею с трогательно выступающей косточкой шейного позвонка. Уэнсдэй немного подаётся назад, сокращая расстояние между нами до пары сантиметров. Мои губы практически касаются ледяной бледной кожи, и я моментально забываю обо всём на свете. Взбудораженный разум тут же подсовывает интересную идею. — Я хочу тебя нарисовать.

— Нарисовать? — эхом переспрашивает она и садится вполоборота, глядя своими невозможно чёрными Марианскими впадинами из-под полуопущенных ресниц.

— Да, — выдыхаю я, ощущая предательскую сухость во рту и колючий комок в горле. — Когда-то я мечтал стать художником, но не сложилось… Ничего не сложилось. Недохудожник, недомафиози. Потому я и хочу сбежать с тобой. Хочу наконец стать кем-то.

Уэнсдэй смотрит совсем странно — так, будто никогда прежде меня не видела. Не знаю, что конкретно произвело на неё такое впечатление.

Да это и неважно.

Важно, что спустя несколько секунд раздумий она коротко кивает в знак согласия.

— Что мне делать? — Аддамс поводит плечом, и струящийся шифон сползает ниже. Если бы я не знал её, принял бы подобный жест за кокетство.

— Раздевайся.

Уже через несколько минут она лежит на кровати, заведя руку за голову — совершенно обнажённая и невыносимо притягательная. Яркий свет одинокой электрической лампочки усиливает изумительный контраст чёрного и белого. Разметавшиеся по подушке локоны цвета воронова крыла, дерзкий излом смоляных бровей, бездонная тьма угольных радужек. Мертвецки белая кожа на молочно-белых простынях. Серое покрывало не вписалось в монохромную композицию — и теперь сброшено на пол небрежным комком.

Я поминутно отбрасываю с лица изрядно отросшие каштановые пряди и быстро вожу огрызком карандаша по хрустящей белой странице блокнота. Штрихи резкие и чёткие, словно всполохи молний на грозовом небе.

На листке постепенно вырисовывается изящный женский силуэт — соблазнительный изгиб тончайшей талии, хрустально хрупкие линии ключиц, контур маняще приоткрытых губ — и в моих мыслях невольно вспыхивает аналогичная сцена из старого фильма про Титаник.

Какая удивительно точная параллель.

Мы двое — люди из совершенно разных миров, нашедшие друг друга по чистой случайности, по воле одного шанса из тысячи… Что это, если не судьба?

А пароход стремительно несётся вперёд — и столкновение с айсбергом уже неизбежно.

Благо, у нас есть время спустить на воду спасительную шлюпку. И отчаянная надежда, что крохотная скорлупка выдержит грядущий шторм.

— Долго ещё? У меня нога затекла, — Уэнсдэй нетерпеливо ёрзает на постели, безжалостно разрушая весь хрупкий романтизм.

— Почти готово, — безмятежно отзываюсь я, быстро растушевывая тени. — Потерпи.

— Что ты собираешься делать с рисунком? — в её тоне явственно угадывается пошлый намёк.

— Не разговаривай и не двигайся, пожалуйста, — я намеренно игнорирую попытку провокации.

Аддамс недовольно закатывает глаза, но просьбу исполняет — сохраняет статичную позу ещё несколько минут, пока я заканчиваю набросок.

— Готово, — торжественно объявляю я спустя несколько минут. Поднявшись с неудобного деревянного стула, подхожу к кровати и протягиваю ей раскрытый блокнот. — Смотри.

— Неплохо, — кажется, это высшая степень её одобрения.

Но у меня в запасе есть ещё один фокус, неизменно вызывающий восхищение у всех окружающих. Когда Уэнсдэй принимает сидячее положение, совершенно не стесняясь своей наготы, и берёт в руки блокнот, я провожу пальцами над рисунком.

Портрет моментально оживает.

Чёрно-белая девушка на листке соблазнительно выгибается в спине и развратно скользит кончиком языка по верхней губе.

— Всё-таки ты извращенец, Торп, — холодно роняет Аддамс, возвращая мне блокнот, и тянется к брошенному на пол покрывалу.