Королевский краб

Ну, а если Женя погиб, то письмо он отдаст в руки завлова или капитана, но не сейчас. Сейчас пусть письмо-документ лежит в тумбочке и ждет своего часа. А вот когда его упрекнут: «Ты живой, потому что тебя спас человек, который был лучше тебя», — он ответит:

— Да, мне стыдно быть живым. И плохо это, что я не упал в море вместо Карповича. Лучше уж вдвоем… Но так получилось — и ничего уже не изменишь. Судите меня, стыдно мне, стыдно быть живым!

Серегино воображение работало вовсю и рисовало одну картину за другой. Вот он на берегу Камчатки, угрюмый, сосредоточенный, бредет по тайге, работает, спит где попало и вызывает всеобщее любопытство некой тайной, которую носят в себе. Он бородат, седые волосы у него на висках, у него сильные, жилистые, как у покойного старшины, руки. Загрубевшими пальцами он пересчитывает деньги, которые только что получил, и делает, как обычно, перевод во Владивосток Анастасии Карпович. Она получает деньги каждый раз и не знает от кого. И никогда не будет знать…

И так он размечтался, что его лицо порозовело и на губах появилась улыбка, которая быстро исчезла, когда в палату вошла жена штурмана Базалевича, вооруженная шприцем и ампулами.

— Сережа, готовьтесь!

— А может, не надо? — попросил он жалобно.

— Главврач велел через каждые два часа. Или вы, моряк, боитесь уколов?

— Да что вы! — соврал Серега и оголил руку, зажмурил глаза, чтобы не видеть острой иглы.

Шторм стал утихать к вечеру. Циклоны, Сибирский и Японский, объединив свои усилия, покинули Охотское море и Камчатку и умчались на Магадан. Магаданское радио передавало: «С юго-запада пришла в наши суровые края невиданная буря, но оленеводы к ней подготовились…»

А наутро тишина окутала западное побережье Камчатки и море. Но море еще грозно вздыхало, гигантский накат продолжал качать суда краболовов. Поэтому с утра мотоботы в воду не смайнали. Смайнали в обед, и вновь пошли утлые суденышки на свои поля собирать улов. Однако многие недосчитали сетей. Шторм их изорвал, разметал, выкинул на берег. Многотерпеливые ловцы не плакались, не жалели, вирали лебедками остатки сетей и били краба, складывали улов в трюмы и отвозили на свои плавзаводы…

Женю Карповича, опутанного сетями, нашли японские рыбаки. Они все знали о трагедии, происшедшей на одной из советских флотилий, бережно вытащили тело старшины, и одна из японских кавасаки в скорбном молчании пошла с покойником к русской плавбазе.

Серега, когда все узнал, долго бился и рыдал на руках Кости и Васи, а потом ему сделали укол, он успокоился и тихо, незаметно заснул. Ему снились кошмары, снова шторм и Карпович, которому он почему-то целует руки и говорит ему: «Мне стыдно быть живым!» — «Почему?» — удивленно спросил старшина. «Так ведь это я должен был утонуть». Карпович улыбнулся и покачал головой: «Нет, дружище, я был обязан тебя спасти, а ты теперь должен жить. Должен, должен, запомни это!» Легко и ясно стало Сереге от слов старшины, и он проснулся, поднялся на кровати. В палате было темно, спали Олег и Андрей, в иллюминаторы заглядывала рыхлая камчатская луна. Там, за иллюминаторами по левому борту, проходили печальные люди, разговаривали между собой. И тут он необычайно обострившимся слухом услышал, узнал, что они возвращаются с гражданской панихиды, что тело Карповича, с которым все попрощались, лежит одинокое в красном уголке. Он узнал, что завтра смайнают двенадцатый резервный бот и тело Карповича навсегда увезут на камчатский берег в сопровождении врача и Насти. На берегу уже готов цинковый гроб — последнее убежище старшины, и в нем он совершит свое последнее плавание домой, на материк.

Серега потихоньку встал, накинул халат и вышел из палаты. В судовом лазарете два входа: один, обычно открытый, со стороны столовой, другой — напротив, ведущий на палубу ко второму номеру трюма. И он не стал рисковать, пошел к запасному выходу, как можно осторожнее открыл его и выскользнул из лазарета, поднялся по трапу на палубу. Палуба была пустынная, залитая мертвым, каким-то зеленоватым светом луны. Блестело море, которое он ненавидел за жестокость, но уже не боялся его. Внизу работал завод, лилась вода в море с завода, и вместе с нею различные отбросы текли на радость рыбам и чайкам. Чайки кричали тоскливо, как одинокие бездомные кошки.

Серега шел на корму глухими мостами, старался, чтобы его никто не увидел. Он хотел проститься со своим старшим другом, сказать ему всего несколько слов — с глазу на глаз. И не чувствовал холода, скользил ногами по масленым ступеням трапа около машинного отделения, и сердце его отчаянно колотилось.

На корме он чуть не столкнулся с беззаботной парочкой, стоявшей в тени около запасного винта. Девушка в объятиях парня шептала:

— Митя, Митенька!

Сереге стало очень больно, обидно, что в такую ночь, когда все должно застыть в горе и печали, потому что нет и никогда не будет Женьки Карповича, люди как-то легкомысленно целуются, говорят слова любви. И с этой нестерпимой обидой он вошел в темный коридор, ведущий к дверям красного уголка. Тут возник у него страх. Он вспомнил свою умершую бабушку и то, как он боялся долгое время входить в комнату, где лежала она, мертвая. И подумал он о том, что никогда еще в своей жизни не видел умерших.

Так он простоял минут пять и затем решительно двинулся вперед, не представляя себе то, как он простится со старшиной и даст клятву…

В красном уголке был полумрак, светила лишь одна лампочка около трибуны. Стол с гробом стоял в центре, около него кто-то был. Серега замер и вдруг услышал напев как бы колыбельной песни, которую не поют, а мычат сквозь зубы.

И затем — голос Насти, один и тот же монотонный, тоскливый вопрос:

— Кого я теперь буду ждать, кого ждать?

Серега не мог это спокойно слушать. Он медленно попятился и бегом устремился вверх по трапу. Лишь на палубе, около третьего трюма, он остановился и отдышался, попытался вспомнить то, что он хотел сказать у гроба, но в голове метались лишь отдельные слова и обрывки фраз из глупейшего письма: ненужный хлам, расцвеченный эмоциями, в которых он уже не находил прежнего смысла и значительности.

И продолжал звучать в его памяти монотонный вопрос Насти, от которого сострадание к ней стремительно росло и становилось невыносимым. Оно сжигало, раскаляло его, словно кусок металла в сильном огне. Никогда до этого он не чувствовал такой боли, такого горя. В нем что-то медленно переворачивалось, он углублялся в себя, как в дремучую тайгу, и пытался найти верную дорогу. И казалось, нет такой дороги, — и вдруг показалась еле заметная тропинка. Ее проложил кто-то уверенный, сильный и мужественный, и тут Серега понял, как ничтожно пережитое им по сравнению с тем, что он теперь обязан и должен!

Да, это правда, несколько дней назад он был куском мягкого железа и попал в огонь и в нем чуть не расплавился. Позади были девятнадцать лет и вчерашний день тоже.

Когда юноша становится мужчиной, трудно сказать. Порою этот процесс внутреннего возмужания длится годы, а бывает, что все происходит чуть ли не в один день.

Серега усмехнулся и посмотрел на море. Он продолжал ненавидеть стихию за жестокость, но уже не боялся ее и неторопливо подбирал нужное. Так родилось необходимое, и в нем были самые главные слова. Сергей твердил их, словно клятву, и снова смотрел на море, и снова думал, и снова вспоминал, потом пошел в лазарет и в темноте, не зажигая света, порвал старое письмо, а в конверт вложил новый листок, на котором размашисто написал:

«Ты прав, Женя. Я должен жить и обязан быть, как ты, и лучше!»

— Боцмана на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила смертельно уставшего Сергея. Он поднялся на койке, подумал: «На южное поле пришли. Скоро подъем» — и стал будить товарищей.

Начинался новый день путины.