Королеву играет свита

Внезапно он швырнул ее на стул. Нина, хватая ртом воздух, перевела дух.

Муж подошел к буфету, налил полный стакан вина, залпом выпил. Потом швырнул стакан в ее сторону, все еще дрожа от гнева. Не долетев, стакан разбился об угол стола, брызнули в стороны осколки.

— Псих! — Нина брезгливо стряхнула стеклянные крошки с подола юбки. Она выглядела как-то слишком спокойно и уверенно, и это еще больше взбесило мужа.

Он замахнулся — и щека запылала от удара.

Нина вскочила со стула, выбежала к коридор. Что с ним разговаривать, с пьяным… Вчерашний хмель еще не выветрился из него.

— Ты куда?

— Ухожу!

— Нет, ты не уйдешь! Ты хочешь уйти к нему, да? К Корзунову? Чтобы миловаться с ним? Хочешь бросить детей, меня унизить?

Очередной удар отозвался колокольным звоном в голове.

Тарабрин с силой втолкнул жену обратно на кухню, больно сжал цепкими пальцами предплечье. Нина с силой извернулась и стукнула его ногой под коленку.

Падая, он увлек ее за собой.

Страшная ненависть ослепила разум, точно пронзительная вспышка света.

Эта мразь, этот человечишко, изменивший ей с ее же подругой, еще смеет ревновать, унижать, бить ее!

Он ударил ее кулаком в живот — там что-то мягко хрустнуло и заныло.

Извиваясь, она впилась ему зубами в щеку — он зашипел, но не отпустил ее. Тогда в удесятеренной ненависти она нащупала руками его горло и сжала его. Она была сильной женщиной. Иван захрипел, бешено вращая глазами.

— Ни-и-на-а… — Он испугался, испугался той ужасной силы, которая внезапно проснулась в ней.

Муж сипел и вырывался, а она все сжимала его горло, в блаженной ненависти наблюдая, как стали закатываться его глаза. Тарабрин предсмертно задергался и…

Послышался тонкий детский голосок в коридоре:

— Мама! Папа! Ира хочет писать…

Нина опомнилась. Разжав руку, подняла растрепанную голову.

Перед ней стояла Даша в одних трусиках и, надув губы, уже собиралась плакать.

Тарабрин с трудом поднялся с пола, растирая ладонью горло.

— Сумасшедшая, — просипел он, — чуть не задушила!

— Сейчас, Дашенька, иду… — захлопотала Нина, вставая.

Веселящий розовый газ бешенства понемногу начал улетучиваться из головы. Она поправила разорвавшуюся на груди кофточку, заправила за ухо растрепанные волосы.

— Нина, ну что ты! — Муж положил ладонь на плечо. — Что ж я тебе сделал такое? За что ты меня так ненавидишь?

— Уйди! — глухим, как будто не своим голосом проговорила Нина. — Лучше уйди!

Вскоре из комнаты донесся ее воркующий голос. Дети смеялись и щебетали, соскучившись по матери.

— А где Кутькова? — капризно ныла невыспавшаяся Даша. — Она обещала нас сегодня повести на качели!

— Пойдем, обязательно пойдем! — пообедала Нина. — А Кутьковой здесь больше никогда не будет…

Конечно же она осталась с мужем. Куда она могла уйти с двумя малолетними детьми? К кому?

Вечером окончательно протрезвевший и потому безмерно виноватый Иван валялся перед ней на коленях.

— Прости, Нина, прости… — твердил он. — Даже не знаю, как все получилось… Пьян был, понимаешь? — Он печально покачал головой и схватился руками за шею. — Ох, горло болит…

— Так тебе и надо, — уже без злости проговорила Нина и неожиданно прижалась к мужу. — Ох, как я соскучилась…

— А как же Корзунов? — осторожно спросил Иван, отстраняясь.

— Какой еще Корзунов? — рассмеялась Нина. — Это все твои пьяные бредни!

Ничего у меня с ним не было и быть не могло.

— Но мне же рассказывали!

— Кто рассказывал?

— Макс Руденко слышал, как на студии говорили, и вообще…

— Слушай его больше.

Так они помирились.

После этого случая Тарабрин, словно заглянув в глаза близкой смерти, зарекся пить.

Он держался несколько лет. Его внезапная трезвость пришлась не по душе его бывшим собутыльникам. Особенно она не понравилось Максу Руденко. Он потерял возможность манипулировать тем, перед кем так униженно и сладострастно пресмыкался.

А вероломную Кутькову Нина решительно и бесповоротно вычеркнула из своей жизни. До поры до времени…До смерти мужа.

Глава 9

Взросление, тяжелое и смутное, как болезнь, наступило внезапно. С Катей творилось что-то странное. Настроение было отвратительно плаксивым, ее охватывала странная слабость, ничем не хотелось заниматься, никуда не хотелось идти — а особенно в школу. Хотелось лечь на диван и, уткнувшись в книжку, погрузиться в выдуманный мир приключений, где женщины все как на подбор красавицы, а мужчины — рыцари без страха и упрека.

Себя Катя считала отъявленной уродкой, искренне жалея, что вообще народилась на свет. Чтобы не расстраиваться, она потихоньку унесла зеркало из своей комнаты, потому что оттуда на нее взирало лупоглазое, чернявое существо с нечистой кожей и сальными волосами (сколько их ни мой, они все равно становятся грязными уже на следующий день).

Порой Катя тайком доставала с полки, где хранились пожелтевшие газетные размытые вырезки и четкие журнальные оттиски, сложенный вчетверо портрет волоокой красавицы с пшеничной косой и бирюзовым взглядом. С ненавистью, более похожей на обожание, она пристально изучала это лицо. Жадный взор скользил по красиво очерченным бровям, отмечал удивительную правильность подрисованных карандашом глаз, кошачью мягкость ноздрей, нежный овал лица, бархатную гладкость безупречной кожи, многообещающую лукавость улыбчивых губ. Как она завидовала своей матери — и как ненавидела ее!

Ну почему, почему она такая уродка, почему она нисколько не похожа на мать? Катя казалась сама себе чернавкой. Мучительно было сознавать, что эта экранная красавица не какой-то недостижимый идеал, который редко встречается в жизни, а ее родная мать, самый близкий ей по крови человек.

Катя со вздохом прятала снимок в самый дальний угол и отправлялась на кухню. Она шарила по шкафам в поисках чего-нибудь сладкого, чтобы подсластить свое излишне горькое самомнение. Набив рот конфетами или, когда не было конфет, обыкновенным сахаром, она, протяжно вздыхая, валилась с книгой на диван и, сосредоточенно двигая челюстями, переносилась в страну грез, откуда так не хотелось возвращаться. Как результат чрезмерного потребления сладкого, на следующий день прыщей становилось еще больше, и настроение портилось еще сильнее.

С бабушкой отношения в последнее время тоже не ладились. Катя больше не прижималась к ней, не ласкалась, как котенок, называя своей милой бабулечкой, С наслаждением человека, получающего удовольствие и от чужой, и от своей собственной боли, она грубила ей, с мрачным удовлетворением сознавая свою несправедливость. Она врала про оценки в школе, про поздние прогулки с подругами, про свои отношения с мальчиком из параллельного класса, врала так много и разнообразно, что постепенно стала путаться в собственном вранье. Когда бабушка ловила ее на несоответствии, она с мстительным удовлетворением упрекала ее: «Вы все хотите от меня избавиться! Вот уеду от вас!» О матери теперь она никогда не упоминала, как будто ее не существовало.