Короли блефа

Славного архиерея горячо поддержали послушники архиерейской школы, и уже в первое десятилетие восемнадцатого века шли в означенном «феатре» спектакли на библейские сюжеты, пьесы для которых писались по большей части лицами монашествующими и грамотою владеющими. Комедиантские игрища – как звались тогда театральные представления – ставились для назидания жителей Тобольска и более мощного воздействия на души и сердца прихожан моралью библейских тем. Помимо пьес монахов и священнослужителей ставились и аллегорические пьесы вроде «Торжества мира» и «Ревности православия», что были посвящены победам императора Петра Алексеевича.

По кончине митрополита Филофея театр не угас; напротив, он получил свежее развитие. Новый митрополит Антоний, просвещенный и воспитанный в Киевской духовной академии, пошел немного дальше: сумел выхлопотать для актеров вознаграждение от публики за исполнение ролей. А надо сказать, что актерами в те времена были исключительно учителя и ученики Тобольской славяно-латинской школы, и гонорары, стало быть, шли на содержание недостаточных учащихся и жалованье учителям.

К середине восемнадцатого века, при митрополите Сибирском и Тобольском Антонии, театральные представления стали давать семинаристы, которые и понесли любовь к театру еще дальше: уже в мирские слои тобольского общества. И как результат: на смену репертуару на библейские темы приходит репертуар светский. Опера «Калиф на час» Горчакова; героико-романтическая драма «Царь Максимилиан» – самая первая из так называемых народных и прочие уже собирали массу народа. Так понемногу формировалась театральная публика. А скоро публичный театр стал профессиональным.

Ах, сколько раз горел театр! Дотла выгорал. И столько же раз восстанавливался – правда, на новых местах. Строиться по новой на пепелище было не с руки, вот и скакал «Оперный дом» – как звали театр до века девятнадцатого – от одной площади на другую, с центра города в нижнюю часть посада Богоявленского прихода. Здесь театр укрепился. И уже более не горел. Хотя и был по-прежнему деревянным. Почти сто лет он простоял до того времени, как сослали в Тобольск решением суда «девятку» «червонных валетов». И все равно выглядел театр весьма достойно. И по нынешнюю пору был он вместительным и удобным, имел, как и положено, ложи, партер и галерею (галерку), что же касается состава актерского, то лучшего для провинциального театра было нечего и желать. Чего только стоил один Гедеон Баратаев, актер с княжеским титулом, играющий на сцене Тобольского театра более тридцати лет! Его король Лир мог послужить бы эталоном игры и первым примером для всех больших и малых императорских театров. Да и то, куда подеваться дворянину с двумя душами крепостных? Их ведь тоже кормить надобно. Вот и пошел Гедеон Нурмухаметович в актеры. И правильно сделал.

Ипполит Игнатов, играющий по преимуществу первые роли любовников (ибо пригож был какой-то античной красотой), словно был рожден для театра: роли не играл, но проживал, что являлось, несомненно, высшей планкой актерского мастерства.

Великолепной актрисой, по меркам провинциально театра, была супруга князя, Агния Баратаева, в девичестве Агния Пунш, внучка польского конфедерата, сосланного за участие в мятежах против русской короны в Тобольск да так и оставшегося здесь жить.

А Семен Кунцевич! Некогда торговец галантереей и прочими безделицами, столь необходимыми дамам, он, увлекшись театром, бросил свое и отцово дело и поступил на службу в театр, о чем ни разу не пожалел. В городе сказывали, что к увлечению театром его подтолкнула любовь к одной молодой актрисе, которая долго водила Семена Натаныча за нос, а потом приняла предложение антрепренера Саратовского театра оперы и драмы и в одно мгновение исчезла, оставив Кунцевича зализывать нанесенные ею сердечные раны. Натаныч раны зализал да так и остался в театре, играя характерные роли. Изображал он по преимуществу пройдох в пьесах Островского – что диктовала его внешность и, главное, выдающийся нос, – а его Кречинский был верхом актерского мастерства. Ни на одну из женщин он больше не смотрел, а вот на мужчин… Впрочем, это был всего лишь слух, не подтвержденный ни единым фактом.

Ну и конечно, Елизавета Дмитриевна Виельгорская, или попросту Лизанька, – новая прима, затмившая своей игрой звезду театра Евгению Мажанову, бывшую крепостную актрису домашнего театра Нафанаила Арцыбышева, которую выкупил для тобольской подмостки еще сказочник Ершов. Неофитов видел Лизаньку лишь единожды на балу у генерал-губернатора. Но ему не удалось станцевать с ней ни разу, потому как Виельгорская была ангажирована, кажется, еще до начала танцев. Он лишь в числе многих был ей представлен, чем дело и закончилось. А хотелось большего…

В этом сезоне с большим успехом шла стихотворная драма-сказка «Иван – купецкий сын» декабриста Кюхельбекера. Дочь бухарского хана Андану, влюбившуюся в Ивана, играла Виельгорская, ее кормилицу Зарему – Агния Баратаева, Ивана – «первый любовник» театра Ипполит Игнатов.

Неофитов пришел смотреть «Ивана» вместе с другим «валетом» – «графом» Давыдовским. Сын тайного советника здесь, в ссылке, занялся сочинительством и делал на этом поприще немалые успехи. Первая же его пьеса, «В края сибирские», была поставлена на сцене Тобольского театра, имела большой успех и подвигла Давыдовского сочинять и далее. Он написал еще две пьесы, одна из которых готовилась к постановке, и принялся за роман, описывающий похождения как его собственные, так и его друзей-«валетов». Неофитову в романе было уготовано одно из центральных мест.

Конечно, они взяли лучшие места в ложах. И когда на сцене подошла очередь для явления второго, они смогли лицезреть Андану – Виельгорскую во всем ее великолепии. А потом прозвучали слова Анданы, обращенные уже не к мамке Зареме, а как бы внутрь себя:

Говорить, молчать ли буду, —Таю в сладостном огне:Он мне чудится повсюду!

Эти слова были сказаны с таким чувством, с такой страстью, что Неофитов почувствовал уколы ревности.

«Она явно влюблена, – подумал он. – Что ж, тем слаще будет победа».

Все время спектакля Самсон не мог оторвать взора от Елизаветы Дмитриевны. Она была восхитительна!

Ему что-то шептал Давыдовский – он не слышал. Неофитова не было рядом с «графом»: вернее, тело-то сидело в креслах, а вот душа… Душа Самсона была там, в театральной Бухаре, которая уже казалась настоящей. Дух Неофитова, его суть присутствовала при разговоре Ивана со спасенным им Булатом, витала в комнате, где Иван собирался в обратный путь домой, а когда Андана, сгорая от любви к купецкому сыну, переоделась мальчиком и нанялась к нему слугой, душа Самсона была рядом, слышала весь их разговор и пыталась предостеречь Андану от необдуманного поступка.

А потом была степь, трусость и предательство Ивана, благородство Булата и муки прозревшей Анданы, убившей собственного сына. Ее и Ивана. И деньги, за которые Иван продал честь любящей женщины, дружбу и совесть. И здесь деньги, деньги… Права была великая императрица, государыня Екатерина Вторая, сказавшая некогда, что «театр – это такое место, которое должно быть во всей строгости училищем добродетели и страшилищем порокам»…

Когда опустился занавес, какое-то время стояла полная тишина. А потом зал словно взорвался рукоплесканиями. Актеров, занятых в «Иване – купецком сыне», вызывали аж четыре раза! А в цветах для Анданы – Елизаветы можно было утонуть. Ну, не с головой, конечно, но по пояс – наверняка! У многих из публики в глазах стояли слезы. Черт возьми, ведь это так печально, когда счастье, за которое можно было ухватиться, стоит протянуть руку, уходит потому, что эта рука в нужный момент не протягивается. И последний шаг к счастью, который остается ступить, не ступается.

Извечная тайна: почему человек так стремится к счастью и в то же время так боится быть счастливым? Почему благополучие и покой для него предпочтительнее? Ведь дело даже не в Иване, а в человеческой природе. Ведь ухватить еще раз счастье, заполучить его в свои руки, – увы, такой возможности может более не представиться.

Неофитов ждал выхода из театра Виельгорской, почти как влюбленный юноша. Или как воздыхатель-поклонник, один из тех, что с пылающими от восхищения взорами проводят под окнами примы дни и ночи в надежде увидеть своего кумира. В смысле, кумиршу. А уж если удастся поймать ее благосклонный взгляд или – какое счастье! – заговорить с ней, то сие, несомненно, будет являть верх неземного блаженства. Правда, Самсону Неофитову в отличие от большинства воздыхателей желалось блаженства вполне земного, но следует признать: он в достаточной мере испытал чувства, что клокотали в сердцах поклонников Елизаветы Дмитриевны Виельгорской.

Когда она вышла из здания театра, то целая вереница юношей и мужчин несла за ней букеты цветов. Все они складывались в коляску актрисы, и в экипаже для нее практически не осталось уже места. Тогда Неофитов быстро подошел к кучеру, сунул ему рублевик в ладонь и тоном, не терпящим возражений, произнес:

– Езжай, братец, к дому Лизаветы Дмитриевны без нее.

Кучер открыл было рот, но Самсон прошипел ему: «Я что тебе сказал?!» – и так посмотрел на мужика, что тот, кивнув и буркнув что-то вроде: «Ну вот, достанется мне седни на орехи», тронул.