Короли в изгнании

Христиан встает с колен, и, пока Шифра пробегает текст отречения, он не отрывает от нее взгляда и самодовольно покручивает ус. Однако, видя, что она все еще не улавливает самой сути, он принимается объяснять разницу между отречением безоговорочным и отречением в чью-либо пользу; он доказывает ей, что он и в этом случае свободен от каких бы то ни было обязательств, что он снял с себя всякую ответственность, в то же время не предрешая судьбу сына. Вот только деньги... Но ведь они с Шифрой будут счастливы и без этих миллионов.

Шифра уже не читала, она с хищной улыбкой слушала Христиана, оскалив свои хорошенькие зубки как бы с целью ухватить ими то, что он говорил. Впрочем, она все уже поняла, отлично поняла! У нее уже не было никаких сомнений, что все их мечты разлетелись, что денежки, вложенные в дело, от них уплыли, она ясно представляла себе, как будут злы ее отец, Пишри и вся шайка, оставшаяся на бобах из-за одного неверного шага этого простофили. Она думала о стольких напрасных жертвах, о том, что последние полгода у нее была невыносимая жизнь, что ей до тошноты надоело лгать, что ей осточертели приторные ласки, думала о своем бедном Томе, который сидит сейчас у нее в уборной и старается не дышать, в то время как этот, уверенный в том, что он любим, уверенный в своей неотразимости, уверенный в том, что он победил, что он подавил ее своим великодушием, стоит перед ней и ждет от нее прилива нежности. Это было так смешно, во всем этом была такая глубокая, такая беспощадная ирония!.. Шифра встала, и на нее напал дикий хохот, дерзкий, оскорбительный хохот, от которого к ее щекам мгновенно прилила кровь, — этот смех всколыхнул осадок со дна ее грубой натуры. Проходя мимо остолбеневшего Христиана, она крикнула ему:

— Убирайся вон, болван!

И сейчас же заперлась у себя в комнате тройным поворотом ключа.

Когда Христиан, оставшийся без гроша, без короны, без жены, без возлюбленной, спускался по лестнице, то вид у него был несколько необычный.

XV Малолетний король

О магия слов! В шести буквах, составляющих слово «король», как будто заключена некая кабалистическая сила. С тех пор как ученика Меро стали называть уже не графом Царой, а королем Леопольдом Пятым, он преобразился. Старательный, мягкий как воск, бравший не способностями, а усидчивостью, он начал выходить из пелен, он сбрасывал с себя спячку; он все время находился в состоянии крайнего возбуждения, и этот внутренний огонь закалял его тело. Врожденная лень, привычка развалиться в кресле и попросить кого-нибудь почитать книжку или рассказать сказку, потребность слушать, питаться чужими мыслями — все это сменилось живостью, которую детские игры уже не удовлетворяли. Пришлось старому генералу Розену, разбитому, сгорбившемуся, собраться с силами и дать ему первые уроки стрельбы, фехтования, верховой езды. Трогательное впечатление производил бывший пандур, каждый день, ровно в девять утра, появлявшийся в синем фраке, зажав в руке хлыст, на садовой лужайке, превращенной теперь в манеж, и с видом многоопытного Франкони исполнявший обязанности берейтора при короле, которого он время от времени почтительно поправлял. Маленький Леопольд, серьезный и важный, чуткий к малейшим указаниям берейтора, то ехал рысью, то переходил на галоп, а королева, следя за ним с крыльца, делала замечания, давала советы:

— Держитесь прямее, государь!.. Отпустите поводья!

В иных случаях искусная наездница для большей наглядности бросалась к сыну и показывала различные приемы. И как же Фредерика была счастлива в тот день, когда она на своей лошади, приноравливавшейся к шагу пони, на котором ехал сын, рискнула отправиться с ним в лес! Преодолев материнский страх, она с разбега пустила лошадей крупной рысью, — издали были видны два быстро удалявшихся силуэта: силуэт мальчика и силуэт высокой амазонки, показывавшей ему дорогу, и так они духом домчались до Жуанвиля. После того как ее муж отрекся от престола, в ней тоже произошла перемена. Ей, слепо верившей в Божественное право, казалось, что сан короля охраняет ребенка, что он служит ему щитом. Ее любовь к сыну была все так же сильна и глубока, но теперь она избегала внешних проявлений чувства, оно уже не выражалось у нее в бурных ласках. Вечером она по-прежнему заходила к сыну в комнату, но уже не для того, чтобы удостовериться, хорошо ли Цара укрыт, не для того, чтобы поправить ему одеяльце. Теперь все эти заботы лежали на камердинере, а Фредерика словно боялась изнежить сына, боялась, как бы ее слишком мягкие руки не замедлили развитие его мужской воли. Она приходила к нему только для того, чтобы послушать, как он читает перед сном извлеченную из Книги Царств чудную молитву, которой его научил о. Алфей:

«Господи Боже мой, Ты поставил раба Твоего царем, но я отрок малый, не знаю ни моего выхода, ни входа. И раб Твой — среди народа Твоего, который избрал Ты. Даруй же рабу Твоему сердце разумное...»

Звонкий детский голосок звучал все громче и уверенней, в нем слышались властные нотки, слышалась убежденность, тем более трогательная, что молился он в изгнании, в неказистом предместье, за тридевять земель от гадательного трона. Но для Фредерики ее Леопольд уже царствовал, и в свой вечерний поцелуй она вкладывала столько раболепной гордости, столько обожания, столько неизъяснимого благоговения, что Элизе, пытаясь разобраться в этом сложном материнском чувстве, вспоминал старинные святочные песни, которые он слышал на родине, — в них Святая Дева поет над яслями, где лежит младенец Иисус:

Ты Господь и Бог мой, Я Твоя раба.

В течение нескольких месяцев, в течение всей зимы ничто не омрачило счастья королевы, на ее небе не появилось ни единого облачка. Нечаянно ее покой смутил Меро. Они так долго мечтали об одном и том же, так давно они научились изливать друг другу душу в постоянно встречающихся взглядах, так долго, рука с рукой, шли к единой цели, что в конце концов между ними установились непринужденные отношения, и эта близость духовная и житейская вдруг неизвестно почему начала стеснять Фредерику. Ей уже не удавалось наедине с ним думать о своем, ее пугало то большое место, какое этот чужой ей человек занимал в самых интимных ее мыслях. Быть может, она догадывалась о том, что творится у него в душе? Быть может, ее уже начало обжигать разгоравшееся так близко от нее пламя, которое день ото дня становилось все жарче и опаснее? Женщину в таких случаях не обманешь. Королеве хотелось укрыться от огня, стряхнуть с себя наваждение. Но как? В смятении душевном она обратилась за помощью к постоянному советчику замужней католички — к духовнику.

Когда о. Алфей не вел по деревням роялистской пропаганды, руководил королевой он. На иного человека только взглянешь, и он тебе виден до дна. В этом иллирийском священнике с лицом корсара, в его крови, в его ухватках, в чертах его лица было что-то от ускоков, что-то от этих птиц-разбойников, птиц-буревестников, былых пенителей латинских морей. Сын рыбака из гавани Цара, он вырос у моря, пропах смолой и рыбой, но вот однажды на его красивый голос обратили внимание францисканцы, и он из юнги превратился сначала в певчего, потом все возвышался в монастыре и наконец сделался одним из руководителей конгрегации. Но все же он сохранил в себе свойственную морякам горячность, а кожа его оставалась по-прежнему обветренной — даже холод монастырских стен так и не снял с нее этого налета. Еще надо отдать ему справедливость: он не был ни ханжой, ни трусом и, когда надо, по серьезному поводу, без колебаний брался за нож, принимал участие в coltellata [28] . Если ему нужно было срочно заняться политикой, то он утром отбарабанивал молитвы за день, а то и за два вперед. «Так дело скорей будет», — без тени иронии пояснял он. Цельный как в любви, так и в ненависти, о. Алфей души не чаял в воспитателе, которого он же и ввел в этот дом. Вот почему, когда королева завела с ним разговор о своих переживаниях, о своих сомнениях, он сначала притворился, что не понимает, о чем идет речь. Королева проявила упорство — тогда он вспылил и заговорил с ней грубо, как с обыкновенной грешницей, как с какой-нибудь зажиточной хозяйкой одной из мастерских в Дубровнике...

28

Поножовщине (итал.).

И не стыдно ей примешивать к благородному делу всякую чепуху? Разве ей есть на что пожаловаться? Разве Меро недостаточно с ней почтителен? Так стоит ли из-за чистого ханжества, из-за кокетства женщины, вообразившей, что она неотразима, лишаться человека, которого, конечно, сам Господь поставил на их пути ради торжества монархии?.. К этому он на языке моряка с итальянской напыщенностью, смягчаемой тонкой улыбкой духовной особы, прибавил, что попутный ветер посылается нам Провидением и что ему не противятся:

— Ставь паруса и выходи в море!

Женщина с самым твердым характером не устоит перед благовидными предлогами. Покоренная монашеской казуистикой, Фредерика пришла к заключению, что она действительно не имеет права отказываться от такого помощника в борьбе за дело ее сына. Ей только надо быть начеку, ей нельзя распускаться. Чем она рискует? Ей без большого труда удалось убедить себя, что она неверно истолковала преданность Элизе, его восторженно-дружеское к ней отношение... А на самом деле он любил ее страстно. Сколько раз он гнал от себя это совершенно особое, глубокое чувство, но оно медленно, окольными путями возвращалось к нему и наконец с всепобеждающим деспотизмом завоевателя поселилось у него в душе. До сих пор Элизе Меро был уверен, что он не способен любить. В те времена, когда он ходил по Латинскому кварталу и проповедовал роялизм, богемные девицы, не понимавшие ни слова из того, о чем он говорил, по очереди отчаянно влюблялись в его красивый голос, в его горящие глаза, в его идеальной формы лоб, ибо всех Магдалин неудержимо влечет к апостолам. Он наклонялся с улыбкой и срывал то, что ему дарили, но под тонким слоем приветливости и ласковости таил свойственное южанам неодолимое презрение к женскому полу. Прежде чем проникнуть в его сердце, любовь должна была сначала пройти через его упрямую голову. Лишь после того как это совершилось, его восхищение гордой душой Фредерики, восхищение достоинством патрицианки, с каким она переносила свое злополучие, постепенно переросло в тесном доме и в тесном кругу изгнанников, при ежечасном, ежеминутном общении, при том, что они так часто делили горе пополам, в настоящую, хотя и смиренную, скромную, безнадежную страсть, которая теплится вдали, словно свеча бедняка на нижней ступени алтаря.

А равнодушная к безмолвным драмам жизнь шла, по видимости, все так же, и наконец наступил сентябрь. Однажды после завтрака королева предложила герцогу, Элизе и г-же Сильвис, исполнявшей обязанности фрейлины вместо взявшей отпуск маленькой княгини, погулять, и сейчас она шла по саду, вся залитая ярким солнечным светом, и так же светло было у нее на душе. Она вела за собою свиту по тенистым аллеям маленького английского парка, между рядами увитых плющом деревьев, временами оборачивалась и бросала какое-нибудь слово или целую фразу с грациозной решительностью, которая ничуть не вредила ее женской прелести. Сегодня она была особенно оживлена и весела. Утром пришли известия из Иллирии: отречение короля произвело прекрасное впечатление, имя Леопольда V уже приобрело популярность среди сельского населения, Элизе Меро ликовал:

— Я вам предсказывал, герцог, что они будут боготворить маленького короля!.. Понимаете, что я хочу сказать? Дети способствуют возрождению былых привязанностей... Мы как бы дали им новую религию со всей ее непосредственностью, со всем ее молитвенным жаром...

Быстрым, характерным для него движением обеих рук откинув со лба свои длинные волосы, он начал одну из тех вдохновенных импровизаций, которые совершенно преображали его, — так одетый в рубище, сидящий на корточках, истомленный араб становится неузнаваем верхом на коне.