Королю червонному — дорога дальняя

Она не совсем понимает, что он хочет сказать.

— Вера предков — не ваша вина, — втолковывает ей гестаповец.

— Не моя вина… Но меня уничтожат… разумеется…

— Таков закон, фрау Мария. Хорошо, что мы во всем разобрались.

— Фрау Изольда, — поправляет она.

— О, какое красивое имя. Изольда… А зачем вы все-таки признались, что вы еврейка?

— Затем, что с меня хватит!

Так говорила Халина, сестра моего мужа. Ее больше нет. А мне больше не придется переживать, что я не успела о ней позаботиться. Мне ни из-за кого больше не придется переживать…

Рассвет. Она лежит на нарах и слышит, как поворачивается в замке ключ. Открывается дверь, на пороге двое надзирателей. Ждут ее. Она встает. Идут медленно, она посередине, они по бокам, отстав на шаг. Спускаются во двор. Это время прогулки, по периметру двора гуськом ходят заключенные. Она сразу узнает мужа: самый высокий, с прямой спиной… Он замечает ее — и поспешно отворачивается. Это понятно, он боится: вдруг она посмотрит… окликнет… как-то его выдаст… Муж прекрасно понимает, куда ее ведут, и хочет, чтобы она прошла побыстрее. Может, даже молится, чтобы все поскорее закончилось… «Туда», — говорит надзиратель и показывает ворота тюрьмы. Они открыты, за ними виден слабый свет. Словно где-то вдалеке горит фонарь. «Туда, — повторяет надзиратель. — Сама дойдешь?»

Она просыпается оттого, что в замке поворачивается ключ. Вскакивает с нар, надзиратель открывает дверь. Нет, он пришел вовсе не за ней. Просто привел новую узницу, только и всего.

Николь

Она представляется:

— Николь. Я француженка, а ты кто?

— Я Изольда, еврейка…

Она говорит это впервые с начала войны. Оказывается, это совсем не трудно, может, потому что слово немецкое — J"udin. Она проверяет, как это будет звучать по-французски: Juive. И еще, чуть громче: Zyd'owka, J"udin, Juive… Хуже всего по-польски — с этим твердым «ж», с «в»…

Николь изучала историю в Сорбонне, работала на фабрике, в Вену приехала вместе с женихом. Их обоих арестовали, жених тоже сидит в «Лизль».

— Зачем ты пошла работать на фабрику? — спрашивает она.

— Как это зачем? Чтобы быть рядом с рабочим классом.

— А зачем вы приехали в Вену?

— Как это зачем? Кто-то ведь должен вести здесь работу.

Язык, которым говорит Николь, для нее внове. Она догадывается, что это язык коммунистов, но сама с коммунисткой разговаривает впервые. Николь ее поражает.

— А твоего жениха могут убить? — спрашивает она.

— Naturellement [22] , — отвечает Николь.

— И что тогда?

— Ничего, другие продолжат его дело.

— Я не о деле, я о тебе.

— И я ничего. Я тоже погибну или буду продолжать наше дело без него.

Она рассказывает Николь о гестаповце, который говорил, что она не виновата.

— Если я доживу до конца войны… — говорит она. — Если мой муж доживет… Наши дети не будут погибать ни за что ни про что… Ох, что я такое говорю, — спохватывается она и суеверно сплевывает на пол камеры.

22

Естественно (фр.).

Каждое утро за дверью слышится топот мужских ног: заключенных ведут умываться. Каждое утро возле их камеры кто-то насвистывает французскую песенку. «Это он!» — кричит Николь и радостно бросается к глазку. Шаги затихают вдали, а Николь поет ей всю песенку целиком, со словами.

Послушав Николь, она тоже начинает напевать сентиментальные довоенные шлягеры: «Кому нужна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому вредна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому глаза слезами жжет?..» Допев до «Кого любовь наша убьет?», она от избытка чувств пускает слезу, вытаскивает из-под тюфяка карты и начинает гадать. Ее интересует только одно: судьба червонного короля. Может, он окажется наверху колоды?

Карты сделаны из белых полей «Фолькишер Беобахтер». У надзирателя она попросила булавку, трефы и пики обозначила дырочками — большими и маленькими, а бубны и черви — кровью, проколов для этого палец. Она старательно тасует карты, но, увы, король вечно прячется в середине колоды. Зато вот она сама, червонная дама, — ее ждут перемены. Николь даже знает, какие: приближается Красная Армия, наши советские братья уже в Венгрии, их танки вот-вот двинутся на Вену.

Николь свято верит, что двери камеры скоро распахнутся, и появившиеся на пороге советские братья воскликнут: «Товарищи, вы свободны!» (Николь не знает, как это звучит по-русски, и она ей подсказывает.)

Дверь открывается, надзиратель — тот, что одолжил ей булавку и иногда приносит лишний кусок хлеба, — говорит:

— Собирайся, ты сегодня уезжаешь… Откуда я могу знать куда?

Она прощается с Николь:

— Передай от меня привет советским братьям.

— Bon voyage [23] , червонная дама, — отвечает Николь.

И она уходит с надзирателем.

В «Лизль» нет коридоров, на каждом этаже — что-то вроде холла, в который выходят двери камер, и лестничная клетка в центре. Она спускается вниз, в канцелярии ей отдают медальон с Девой Марией и сумочку — ту самую, из «Херсе», цвета кофе с молоком. В ней расческа и бакелитовая пудреница (серебряная осталась у Стефы). Она кладет туда же папильотки из газетной бумаги, карты из газетной бумаги и искусственный зуб. По большому счету, его можно выбросить — гестаповец выбил ей еще два зуба, тоже спереди. Она даже не подобрала их, не было сил, но этот, искусственный, теперь бесполезный, бережно хранит. Надзиратель ждет, пока она упакует свое имущество, и ведет ее к черной машине.

23

Счастливого пути (фр.).

Дорога

Обычный поезд, пульмановский вагон третьего класса. В купе восемь человек, рядом с ней сидит Янка Темпельхоф. На полках багаж. Теплый сентябрьский день, венские евреи одеты легко. В чемоданах шубы и свитера: возможно, им придется там задержаться. «Там» — так они говорят. Имея в виду место, где они будут жить и работать. «Там» — это лагерь, объясняет она венским евреям. Возможно, Освенцим. Они не знают этого слова, не пытаются его повторить, оно слишком трудное. Спрашивают, откуда ей известно, что там лагерь и что оттуда не возвращаются.

— Все это знают. В Польше об этом знает каждый ребенок.

— В Польше… — фыркают венские евреи. — В Польше, может, и не возвращаются, но у нас тут Вена, а не Польша, мы едем работать.

Опускается ночь.

— О чем ты думаешь? — шепотом спрашивает Янка Темпельхоф.

Она думает о муже, о матери и о Варшаве. В «Фолькишер Беобахтер», в короткой заметке на третьей полосе, она прочитала, что в городе восстание. Можно ли во время восстания посылать посылки в Маутхаузен?

У Янки родителей нет — и мать, и отец погибли в лодзинском гетто. Подруг тоже нет.

— Как это нет подруг? — удивляется она. — Совсем нет?

— Они говорили, что я воображала, вечно все лучше всех знаю, — признается Янка. — Но это неправда, я не воображала…

— Может, ты и правда знала лучше всех? — утешает она Янку. — Вот я, например, знала хуже…

— Ну и что, — шепчет Янка. — А теперь мы с тобой сидим в транспорте номер сорок семь. Обе…

Она удивляется, что Янка знает номер их транспорта:

— Откуда ты знаешь?

— Знаю, — Янка улыбается в темноте. — Я ведь все знаю…