Корона на завязочках

И, как это бывает только во сне, вдруг рядом оказалась Настя. И вспыхнул яркий свет. А Настя сказала: «Я знаю, кто это. Я видела его на картинке на диске. Он Баха играл».

Верно. Играл. И сейчас играет. И оттого свет стал ярким: вот мы — слушатели и зрители. Все живое.

Разбудила меня внучка.

— Почему ты улыбаешься?

— Потому что мне снилась Студия.

Так и не смогла я объяснить ребенку более подробно, как я «работала в телевизоре».

Может, узнает со временем.

Сарабанда I

…«Почему у тебя такое лицо?» — «Какое?». Лёнька кончиками пальцев пощипывает кожу на лице, мелко-мелко, часто-часто: «Почему это?». Он сидит на маленьком сундучке. Я хорошо знаю этот сундучок, постоянный атрибут этой комнаты, комнаты тети Лены, моей московской родственницы, Лены Сигаловской. «Потому что у меня лицо старенькое», — говорит тетя Лена. «А у меня новенькое», — говорит Лёня. Ему было года три. Она склоняется над ним, она улыбается, она рада ему, родственнику с новеньким лицом. И правда, новеньким, во всех смыслах новеньким: живем мы в разных городах. Тетя Лена — коренная москвичка. Она впервые увидела Лёню, она рада ему, потому что она вообще добрый человек, и потому что всему рада.

Рада, что выжила.

В углу ее крошечной полутемной комнаты — бывшего подсобного помещения Театра на Малой Бронной — стоит шкаф. А на самом верху — гипсовый бюст. Мужской скульптурный портрет. Я знаю, кто это. Его зовут Нистер. Она никогда не говорит «звали». Зовут. Сейчас зовут: Нистер. Дер Нистер. Он писатель. Это его литературный псевдоним.

Понятно, что псевдоним — это имя, которое человек сам себе выбирает, и тем интереснее узнать, что оно значит, потому что в этом заключен взгляд человека на самого себя. Дер Нистер в переводе с еврейского означает «тайно, незаметно делающий добро». Меня притянули слова «тайно, незаметно», потому что то, что осталось в памяти от двух мимолетных встреч с Нистером, ассоциируется с тишиной. Словно она жила в нем и он создавал ее вокруг себя. Лента памяти разворачивается так.

Лежу я клубком на том самом сундучке, на котором мой сын будет сидеть и задавать вопросы тете Лене лет через двадцать пять, ворочаюсь с боку на бок, не могу уснуть. Возле меня тетя Лена что-то воркует-убаюкивает… Нистера я вижу как темный силуэт, сидящий спиной к комнате. Перед ним зажженная настольная лампа: это всё освещение комнаты. Наверное, он читает. По комнате разлита тишина и покой.

И вдруг стук в дверь и входит странный человек. Странный потому, что нос у него вроде как перебит, или вмят у переносицы, и говорит он не то что громко, а несколько несоразмерно с тишиной этой комнаты, и хоть ростом невелик, а занимает почти всё пространство. Нистер подносит палец к губам:

— Ш-ш-ш, Соломон, — и кивает в мою сторону, — там спит девочка.

— Что это? Хранение нелегальных детей?!

Все рассмеялись, а я ничего не поняла. Теперь-то понимаю, что слово «нелегальный» было уже в контексте времени. Потом они шептались так тихо, что я вообще их голосов не слышала, только редкие слова странного гостя вылетали из тишины и гасли в воздухе. А потом все замолчали, а я уснула.

Утром тетя Лена спросила мимоходом, расставляя чашки, не помешал ли приход гостя, я сказала, что нет, не помешал, а тетя Лена, видно, чтобы объяснить что-то, говорит, что он актер… и после спектакля… актеры… не сразу остывают…

— Лучший в мире король Лир, — говорит Нистер. Говорит, как всегда, тихо, но так, что до сих пор помню: в слух впечатал. Я не знала, кто такой король Лир. Но что лучший в мире — легко поверила.

Сейчас перенесу себя на несколько десятилетий вперед, когда в старом советском фильме «Цирк» будет восстановлена сцена знаменитой колыбельной — сцена убаюкивания темнокожего мальчика разноязычной советской публикой. (Помните? «Многоуважаемый публикум СССР…».) В актере, что пел на идиш, я узнала того позднего гостя, что приходил тогда к Нистеру и Лене. Его звали Соломон Михоэлс.

Но вернемся в то время, когда тетя Лена собиралась нас поить чаем. Она посадила меня к столу, спиной к Нистеру, он оставался за своим крошечным дощатым столиком у окна, это было его рабочее место. В этой комнате все предметы уменьшенного размера. Я выпила чай и оглянулась: мне казалось, что в комнате никого нет, так бесшумно было его присутствие. А над глазами его нависли брови, словно ограждая его зрение от всего лишнего. Таким он остался в памяти и таким он запечатлен на гипсовом портрете-бюсте.

После того, как его арестовали, к Лене пришли и предупредили: если хотите жить — уберите бюст.

Она не убрала.

Когда убили Михоэлса, когда арестовали Нистера, его сына Иосифа («потенциального мстителя за отца»), поэта Маркиша и большую группу советских деятелей искусства, арестовали и убили… Рука не поворачивается писать… очередной кровавый бред… Когда система в очередной раз уничтожила очередной пласт культуры, когда закрыли Еврейский Драматический Театр, в котором работали Михоэлс и Зускин, и в котором тетя Лена была актрисой амплуа травести, когда она осталась без семьи, без работы, без средств к существованию, с клеймом жены врага, вот тогда…

Попробую представить себе, что было тогда, в то мертвое время, по тому, какой увидела ее, когда я была уже взрослой: крошечная женщина с глазами в пол-лица (невеселая травести), говорит мало, почти никогда о своей беде. Пенсия? Нет. Для этого надо идти к «ним», объясняться, писать бумаги. Нет. Называет того, кто устроил ее в артель, своим спасителем. В артели работала надомницей: набивала ватой туловища для кукол. В комнате стоит корзина с работой — зрелище жутковатое. Знает все новинки литературы и все московские спектакли. Абсолютно чужда светскости — предельно естественна и проста. Когда я пытаюсь представить себе, что такое хороший вкус в поведении — вспоминаю тетю Лену. Накрепко, как заговоренная, прикована к своей комнатушке — здесь был арестован Нистер, отсюда его увели ночью. Может, для нее уйти отсюда — значит что-то предать? Бог знает. Она никогда не говорит об этом. Даже когда голод, сырость и полумрак помещения ее одолели и она заболела туберкулезом, всё равно не ушла. Отказалась от госпитализации. Сидела на маленьком сундучке под бюстом Нистера, глотала какие-то таблетки, и, вроде, чего-то ждала. Хотя ждать было решительно нечего: Нистера уже давно не было в живых. Сын Иосиф уцелел, вернулся. Я думала — он немой, а он, этот огромный человек (в кого он такой?), просто перестал разговаривать.

И вот однажды… Как в сказке. Но в грустной: поздно. Всё поздно. Но все-таки: что было, то было. Приехал из далекого далека… Слава Богу, в те времена уже далекие далека имели свои названия.

Приехал из Франции владелец одной из крупных частных картинных галерей. Его фамилия — Каганович. Нет, не родственник «тому». Родственник Нистеру. Его родной брат. И началось. Что он только не предпринимал, чтобы ему разрешили помочь вдове покойного брата! Разрешили. Помог. Но, кажется, глаза тети Лены стали еще печальнее: «Ну подумай, зачем мне это?». Всё было бы «затем», кабы чуточку раньше. Да кабы не туберкулез — спутник нищеты и одиночества. Но времена приходят только тогда, когда они приходят.

Она умерла в сухой, теплой и светлой комнате. А рядом — агрегат, о котором она прежде и думать не думала: холодильник. Да еще с надписью «Форд». «Ну подумай, зачем мне это?».

По-настоящему радовалась она лишь тому, что имя Нистера будет увековечено: его брат сделал миллионный подарок Москве — картину из своей коллекции — в память о Нистере. С одной единственной просьбой: упомянуть имя брата, в память о котором работа появилась на стенах одного из лучших музеев страны.

Тетя Лена так и не узнала, что упоминания о Нистере нет.