Корона на завязочках

Уж как распотешился один мой однокашник: и «стуката», и «толката», и что он только не придумывал… Только об одном не думал, не гадал, что через какое-то время наша с ним дочка Маша будет крепко спать сном младенца под аккомпанемент Концерта Хачатуряна в его же исполнении, музыки еще менее тихой и с гармониями еще более терпкими и неожиданными. И что будет он этот концерт учить так, словно хочет навсегда покончить с тишиной этой комнаты; а Машка будет спать безмятежно…

…Так же, как через несколько десятилетий годовалая Настя будет спать рядом с орудием, салютующим в честь Дня Независимости Соединенных Штатов; залпы будут разноситься над Эванстоном и греметь над самым ухом (да здравствует американская артиллерия); цветы фейерверка будут распускаться на темном небе, и зеркало озера Мичиган отразит их блеск; бабушка будет хлопать крыльями, оберегая сон ребенка, а мама с папой будут сохранять беспечность, давно забытую бабушкой на большой перемене.

А Настя и ухом не поведет.

* * *

А в сознании бабушки — то есть, в моем — все салюты производны от того, победного… От того дня…

…когда на улице растянуты многометровые столы — вмиг и вроде сами собой;

…и каждый прохожий становится устроителем и участником этого пиршества;

…и ресторан на первом этаже гостиницы «Киев» враз опустел: стулья, столы, снедь — всё на улицу;

…и нет чужих лиц, все смеются и плачут, и каждого, кто в военной форме, обнимают, подбрасывают высоко-высоко, кажется, под самые верхушки деревьев; и слышно, кто-то сквозь смех взмолился: «… В войну уцелел, сейчас пощадите…»;

…и люди, ошалевшие от счастья и уличных пиршеств, бредут куда-то без цели и без назначения, просто, чтобы быть вместе со всеми, чтобы не покидать улицы и праздник…

Помню, как очутились на Андреевском спуске. Видим, снизу, с Подола, по крутой, извилистой улице поднимается лавина женщин. Впереди всех, как сухая ветка, старуха. Она прищелкивает пальцами, пританцовывает на ходу и выводит своим скрипучим голосом какую-то причудливую мелодию: то ли песню, то ли причитание — не разберешь. И те женщины, что в толпе, повторяют эту мелодию, каждая на свой лад. И получается хор, не хор, а такое разноголосье, от которого становится невесело: не то оплакивают, не то радуются. А может, в такой день так и надо…

И еще помню, что на некоторых окнах оставались крест-накрест наклеенные бумажные полосы. Кое-где так давно наклеены, что куски бумаги успели отсохнуть и повиснуть, и это так не подходит к праздничному городу и так некстати напоминает о том, что было и чего уже не будет как раз потому, что сегодняшний день — День Победы. И помню, что спросила у какого-то дяденьки, что шел рядом, спросила об этих заклеенных окнах. А он только пожал плечами и обычным таким голосом говорит: «Не знаю. Наверное, снять некому. Никого в живых не осталось». Сказал тихо и обыкновенно, будто говорит, что дождь накрапывает. Я этот голос запомнила надолго. Страшнее бомбежки.

А дождь и вправду накрапывал, и мы пошли домой и решили, что салют будем смотреть из окна. А до того, как раздались залпы салюта, над городом поплыл звон колоколов, будто колокола возвещают мир, и Лукерья, бывшая моя няня, которая давно уже не няня, сказала, как всегда, заслышав этот звук: «Дзвонять вдячно Богу молитися», — и я повторила за ней, как тогда, когда она меня на руках держала: «…бомболыця…» (так мне слышалось ее «Богу молитися»). Это был благодарственный молебен в честь Победы.

А во время салюта я уснула. Положила голову на руки, руки — на подоконник, и после первого же залпа отключилась.

Как Настя.

Куранта

Мне постоянно встречаются знакомые лица. Давно знакомые. Словно в этом полушарии живут отпечатки лиц «того», другого полушария. Иногда просто до смешного.

Живет рядом со мной Кобзон. Ну Кобзон, и Кобзон. Только коричнево-фиолетовых оттенков. И без возраста. Вечный Кобзон. Во всяком случае, Кобзон надолго. Или, например, в американском штате Флорида есть город Санкт-Петербург. А в этом флоридском Санкт-Петербурге — музей Сальвадора Дали. И получается: на американский штат приходятся две картинки — русского города и испанского художника. Чего в реальности никогда не было: не встречались, не пересекались, не совмещались.

Я давно пыталась представить себе того, кто живет этажом выше, прямо над моей головой. Кто это регулярно, с завидным упорством подбирает? Играет? импровизирует? Музицирует? Я не знаю, как это называется, но слышу, что этот «некто» нажимает на педаль в начале процесса и снимает в конце. И всё вокруг утопает в дребезжании беззащитных струн, как в угаре. Я бы подумала, что это психическая атака или восточная пытка. Подумала бы… если бы этим «некто» не оказалась милая женщина, похожая… через минуту я узнаю, что русское население дома называет ее Мальвиной. Точно. Мальвина. Через много лет после знакомства с Буратино.

— Понимаете, — говорит Мальвина, — у меня была учительница, так она всегда говорила, что педаль надо использовать экономно. Вот я и экономлю: раз нажала и больше не нажимаю. И только раз отпускаю, в самом конце. А вы откуда знаете?

А напротив — маленькая женщина, похожая… ну, не знаю, на кого. На всех несчастных, наверное. Полушария здесь ни при чем. Соседка Арлен, так ее зовут, кричит по ночам в коридоре, кричит что-то непонятное, к тому же, по-английски. В спокойную минуту приносит альбом со множеством фотографий. Что ни фото — то красавица. Это, говорит, моя мама. Она была солисткой Чикагской оперы. Первая Чио Сан.

Я сначала думала: ну, больной человек, бредит… А потом смотрю, фамилия та же, что у Арлен, и подписи в альбоме не кустарные, и вырезка из газеты с одним из портретов — рецензия на спектакль, и дата. Но главное — сходство с Арлен, если присмотреться, поразительное. Словно природа в дочери создала трагический шарж на материнскую красоту.

Но что-то не слышно стало ее в коридоре. Видно, увезли Арлен в больницу и стало тихо. Не тихо, а глухо. И только под потолком что-то гудит. Наверное — вентиляция, и ни звука более.

Но есть выход: можно открыть окно. Летом в доме напротив тоже открывают окна. Там университетское общежитие: крики, музыка, скандалы. И до утра слышно, что жизнь на Земле не прекратилась.

А можно просто пойти куда-нибудь, например, в кафе. Если позволит погода и время суток. Зайти и съесть мороженое.

Захожу я однажды — и глазам не верю. Сидит за столиком моя давняя соседка, известная всему дому своей суровой биографией: прошла всю войну в спецчастях, была то ли радисткой, то ли телефонисткой, владела всеми видами отечественного оружия, включая ненормативную лексику. Ораторское свое искусство проявляла часто и особенно охотно тогда, когда «эта мерзавка почтальонша Лизка долго пенсию не несет». Выходила Клара на лестничную клетку в бумазейной кофте, а на шее веревочка с ключом, который казался свистком, и негнущимся голосом что-то говорила о беспорядках вообще, на почте — в частности… В руках — палка-клюка… Я не знаю, улыбалась ли она когда-нибудь. Соседи-старожилы говорили (Клара, извините, что беспокою Вашу память), что у нее был муж, которого она пристрелила. За сексуальные притязания.

Эта же — двойник её, округлая, с двойным подбородком. И перманентом с «другой картинки». А блузка, блузка! Сине-зеленая с блестками! Та Клара о такой и не мечтала. А если мечтала, то втайне, в конце войны, в Берлине. Но за ней — комсомол и спецчасть. А впереди — контузия. Так и не сменила она свою серо-защитную оболочку на одежду более веселых тонов. Пусть за нее это делает («Как ваше имя? Клара? Очень приятно!») — эта Клара, что сидит сейчас передо мной в кафе за столиком. Ну как не поверить в переселение душ? (С полушария на полушарие).