Корона за любовь. Константин Павлович

Тихо и пусто было на дворе большого барского дома. Зелёная длинная подъездная аллея ещё желтела песком, принесённым с берега реки, а кусты и старые деревья по её сторонам уже начинали сыпать на этот песок свернувшиеся и тронутые тлением листья.

Кирилл первым спешился и стремительно взбежал на широкое деревянное крыльцо, окаймлённое резными, потемневшими от времени деревянными колонками. Маргарита удивилась, но туго натянула вожжи, стараясь удержать коня.

Из конюшни выскочил лохматый конюх, кинулся к двуколке.

— Матушка, Маргарита Михайловна! — закричал он. — Что ж так-то, сами и правите, сами и...

Он не докончил. Маргарита выпрыгнула из двуколки, за ней полезла Стеша.

— Матушка с батюшкой дома? — только и спросила Маргарита у конюха.

— Где ж им быть, должно, чай пьют, — растерянно проговорил конюх, уводя коня подальше от крыльца.

Маргарита вбежала в дом. Просторный барский особняк наполнен был тишиной и лёгким сумраком — день угасал, и лишь короткие лёгкие полосы света ложились на жёлтые широкие половицы.

Безмолвие и уют старого дома охватили Маргариту. Здесь не было тревог походного быта, здесь ещё висели по стенам портреты предков, здесь всё ещё осторожно ступали ливрейные лакеи в жёлтых с красными отворотами сюртуках и белых перчатках, подавая господам чай в серебряных чашках и ставя на громадный овальный стол пузатый двухвёдерный самовар с серебряными нашлёпками по бокам.

Какое забытое, какое давнее житьё! Она отвыкла от этой роскоши, забыла горьковатый запах дымка из трубы самовара, так давно не видела спокойных оживлённых лиц своих сестёр.

Странно, ни отца, ни матери не было за чайным столом, никто не выбежал на крыльцо, чтобы встретить её, только дворовые девки жались по углам, готовые по первому зову госпожи стремглав нестись за нужной вещью или нужным человеком.

Выскочили младшие сёстры, и Маргарита, облепленная ими, подошла к чайному столу. Ещё дымилась большая пузатая чашка отца, до половины налитая, перевёрнута вверх дном чашка матери, положенная на широкое блюдце. Странно, она замечала такие мелочи, на которые в другое время не обратила бы никакого внимания.

Никого не было в комнате, а сёстры, хоть и приникшие к ней, понуро молчали, прижав головы к её тёплому боку.

Тишина дома сама по себе была зловещей, словно готовила её к взрыву, к грому, как тишина перед грозой, когда замирало всё в природе.

Маргарита присела на стул, в спешке отодвинутый отцом, — это его место, здесь он оглядывал свою большую семью, здесь под его зорким и строгим доглядом смирялись бурные вспышки детской энергии. Высокая резная спинка делала этот стул похожим на трон.

Отсюда он правил усадьбой, многочисленной дворней, отсюда шли его приказы по всему поместью. Маргарита удобно разместилась на широком мягком сиденье отцовского стула.

Она взглянула на белоснежную скатерть накрытого к чаю стола, на белокурые головки сестрёнок, на темнеющие перед вечером стены, и что-то забытое проснулось в ней при виде этой мирной картины.

Где-то когда-то видела она эту картину, не хватало лишь дополнения — отца с ребёнком на руках, с её Николушкой, Кирилла, а рядом, позади, и Варвары Алексеевны.

И словно подчиняясь капризам её памяти, выплыли они — отец с Николушкой на руках, за ним в дверях понурый Кирилл, а сзади мать с её широчайшими юбками.

— Нет-нет, — ужаснулась Маргарита, — только не это...

Это был сон, тот её прежний сон, виденный ею перед разлукой с Александром. Но теперь все лица и предметы обрели устойчивость и твёрдость, теперь это был её сон, воплощённый в действительность.

— Нет, — снова повторила она, — этого не может быть...

— Маргарита, сбереги себя для сына, — произнёс Михаил Петрович. По щекам его пробивались к седым усам дорожки слёз.

— Кирилл! — закричала Маргарита. — Как ты смел не сказать мне ничего?!

Все трое замерли, словно ждали этих укоряющих слов и застыли перед самым страшным. Михаил Петрович держал на руках Николушку, а тот хватал ручонками его седые усы и курчавившиеся баки.

Отчётливая и такая нереальная картина стояла перед глазами Маргариты.

— Так не бывает, — громко сказала она, — я знала, я видела всё это во сне, но не бывает так, чтобы всё повторялось до мельчайшей подробности...

— Сон твой был пророческим, — угрюмо сказал отец, — и вот всё, что осталось тебе от твоего Александра. Твой сын, как две капли воды похожий на твоего мужа.

Маргарита смотрела и смотрела на эту картину, на ребёнка, тянущего к ней пухлые белые ручки, на подавленного брата, на мать, теснившуюся позади мужчин, и темнота заволокла её взор...

Почти две недели провела она в беспамятстве. Сказалось всё — и напряжённое ожидание в Коломне, и предчувствие беды, и эта весть, как огонь проникшая в сознание.

Едва выныривала она на поверхность из провала, оглядывала родные лица, едва успевала произнести одно это прилипшее к ней слово «нет», как опять уплывала по чёрным волнам беспамятства.

Кирилл уехал на другой же день, возвращаясь в армию, отец и мать ломали над ней руки, подносили Николушку в надежде, что один её взгляд на сына произведёт желаемое действие, но Маргарита продолжала метаться на постели, говорить несвязные слова, пылать в жарком бреду и плыть по чёрной реке без сознания.

Доктора было не найти в этом тихом и пустом краю, деревенские знахарки скороговоркой шептали над Маргаритой какие-то странные наговоры, поили отварами трав и зельями, а она всё металась в горячечном бреду и кричала одно и то же: «Нет!»

Но, видно, Бог судил ей другую судьбу, чем небытие. Молодое тело Маргариты справилось и с лихорадочным жаром, и с поразившим её известием, лишь слабость и сонливость ещё одолевали её.

Тело хотело жить, не сдавалось под напором ослабевшего разума, руки и ноги жаждали движения, и через две недели она уже начала приподниматься на постели, всё ещё измученная страданиями разума, но постепенно приводившая в стройную систему само мироздание.