Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Быть может, написал он на тыльной волосатой стороне своей ладони. Быть может.

Санто-Доминго под грифом «секретно»

В некотором смысле жизнь в Санто-Доминго при Трухильо во многом напоминает то, что творилось в знаменитой серии «Сумеречной зоны», [91] столь любимой Оскаром, там, где чудовищный белый мальчонка со сверхъестественными способностями заправляет городом, полностью изолированным от остального мира, городом под названием Пиксвиль. Мальчонка злобен и непредсказуем, и все городское «сообщество» живет в вечном страхе, изобличая и предавая друг друга по малейшему поводу, чтобы самим не занять место человека, которого пацан изувечит или, что еще ужаснее, отошлет на кукурузное поле. (Когда он совершит очередную жестокость – приставит три головы какому-то бедолаге, отфутболит в кукурузу надоевшего товарища по играм или вызовет снегопад, под которым погибнет урожай, – затерроризированные жители Пиксвиля обязаны произнести: ты хорошо поступил, Энтони. Хорошо.)

91

«Сумеречная зона» (1959–1989) – американский сериал, смесь фэнтези, драмы, фантастики и хоррора, каждая серия которого заканчивается невообразимо жутким финалом.

Между 1930-м (когда Скотокрадово Семя захватил власть) и 1961-м (когда его изрешетили пулями) Санто-Доминго был карибским Пиксвилем, где Трухильо играл роль Энтони, а всем прочим предназначались реплики человека, превращенного в чертика из табакерки. По-вашему, сравнение хромает, и вы закатываете глаза, но согласитесь, друзья, трудно переоценить мощь железной хватки, в каковой Трухильо держал доминиканский народ, а также тень страха, что он отбрасывал на весь регион. Наш парень властвовал в Санто-Доминго так, словно это был его личный Мордор; [92] он не только отрезал страну от остального мира, повесив банановый занавес, но и вел себя как на собственной плантации, где ему принадлежит все и вся: убивал кого хотел, сыновей, братьев, отцов, матерей; отбирал женщин у их мужей; крал невест прямо из-под венца, а потом публично хвастался «отменной брачной ночкой», что он поимел накануне. Его глаза и уши были повсюду; его тайная полиция перештазила Штази, следя за всеми и каждым, даже за теми, кто жил в Штатах; его аппарат госбезопасности был проворнее мангуста: скажешь без двадцати девять утра что-нибудь дурное об Эль Хефе, и не успеют часы пробить десять, а тебе уже суют электрохлыст в задницу в пыточных подвалах Куаренты. (Кто сказал, что в третьем мире низкий кпд?) И не одного мистера Пятница Тринадцатое приходилось остерегаться, но и целой нации стукачей, что он наплодил, ибо, если любой Темный властелин достоин своей Тени, Трухильо наслаждался преданностью своего народа. [93] Широко распространено мнение, что в разное время от сорока двух до восьмидесяти семи процентов доминиканского населения получали жалованье в тайной полиции. Ваши гребаные соседи могли извести вас лишь потому, что завидовали вам в чем-то, или потому, что вы втиснулись впереди них на раздаче благотворительной помощи. Людей необузданных со всеми потрохами выдавали полиции те, кого они считали своими друганами, либо члены их семей, либо случайные оговорки. Только что ты был законопослушным гражданином и колол орешки на своем балконе, а на следующий день ты уже в Куаренте, где раскалывают, не жалея молотков, уже тебя. Ситуация была столь дерьмовой, что многие реально верили в сверхъестественную природу Трухильо! Шептались, будто он вообще не спит, не потеет и способен видеть, ощущать, чуять то, что происходит за сотни миль от него, и что ему протежирует самый злобный фуку на Острове. (А вы еще удивляетесь, почему спустя два поколения ваши родители по-прежнему такие дико скрытные и почему вы только по чистой случайности узнаете, что ваш брат вам вовсе не брат.)

92

Если Энтони изолировал Пиксвиль мощью своей психики, Трухильо добился то же самого мощью своих административных мер. Захватив президентское кресло, Скотокрадово Семя почти сразу же отсек страну от остального мира – насильственная изоляция, известная как банановый занавес. Что касается исторически текучей границы с Гаити – скорее базара, чем границы, – здесь Скотокрадово Семя повел себя как доктор Галл в фильме «Из ада»: проникшись идеями масонского Братства Дионисийских архитекторов, Эль Хефе возомнил себя архитектором истории и посредством зверских ритуалов молчания и крови, мачете и кольев, скрытности и вранья проложил истинную границу между странами, границу вне географических карт, но высеченную прямиком по истории и воображению людей. К середине второго десятилетия правления Трухильо банановый занавес был столь непроницаем, что, когда союзники победили во Второй мировой войне, народ в большинстве своем знать не знал о случившемся. А те, кто знал, верили пропаганде, трубившей о важной роли Трухильо в разгроме японцев и гуннов. Эль Хефе не мог бы иметь более карманной страны, создай он силовое поле вокруг острова. (Да и кому нужны футуристические генераторы, когда у тебя есть энергия мачете?) Многие утверждают, что Трухильо пытался отгородиться от внешнего мира; другие, однако, замечают, что, скорее, он усердно выгораживал местечко для себя.

93

Действительно, народ был настолько предан своему диктатору, что, как сообщает Галиндес в «Эпохе Трухильо», когда студента на выпускном экзамене попросили рассказать о доколумбовой культуре Америки, он без колебаний заявил, что самой значительной доколумбовой культурой в обеих Америках является «Доминиканская Республика эпохи Трухильо». О да. Но самое забавное случилось потом, когда экзаменаторы не решились поставить студенту «неуд» на том основании, что он «упомянул Шефа».

Но не будем перегибать палку. Верно, Трухильо был чудовищем, а его режим напоминал карибский Мордор во многих отношениях, но было и достаточно людей, презиравших Эль Хефе, выражавших свое отвращение, почти не прибегая к эзопову языку, людей сопротивлявшихся. Абеляр, однако, не принадлежал к их числу. Он не походил на своих мексиканских коллег, что неустанно отслеживали события в мировом масштабе и не сомневались в возможности перемен. Он не грезил революцией, и ему было плевать на то, что Троцкий жил и умер всего в десяти кварталах от студенческого пансиона в Койокане, где Абеляр квартировал; ему хотелось лишь пользовать своих богатых недужных пациентов, а потом возвращаться к себе в кабинет, не страшась, что он может получить пулю в лоб или его бросят акулам. Кто-нибудь из знакомых – обычно Маркус – то и дело сообщал ему о свежих мерзостях Трухильо: состоятельный клан лишили всего имущества и отправили в изгнание; семью целиком скормили акулам только за то, что их сын дерзнул сравнить Трухильо с Адольфом Гитлером, пытаясь произвести впечатление на остолбеневших сверстников; в Бонао произошло подозрительное убийство популярного профсоюзного деятеля. Абеляр, хмурясь, выслушивал приятеля, а затем после неловкой паузы менял тему. Он просто не хотел размышлять о судьбах этих несчастных, о жизни в Пиксвиле. Не хотел подобных историй в своем доме. У него был свой подход (его трухильянская философия, если хотите): надо лишь держать голову вниз, рот на замке, карманы распахнутыми, дочерей упрятанными с глаз долой лет на десять-двадцать. К тому времени, предсказывал он, Трухильо умрет и в Доминиканской Республике установится подлинная демократия.

Абеляр, как выяснилось, в пророчествах был не мастак. Демократия в Санто-Доминго так и не пришла. И десятилетий в запасе у него тоже не оставалось. Фортуна Абеляра выдохлась много раньше, чем кто-либо мог предположить.

Плохо сказано

Год 1945-й должен был стать выдающимся годом для Абеляра и его семьи. Абеляр напечатал две статьи: одну в престижном издании, другую в журнальчике, выпускавшемся в окрестностях Каракаса; публикации не остались вовсе не замеченными, автор получил несколько комплиментарных – и даже лестных – откликов от континентальных докторов. Дела в супермаркетах шли как нельзя лучше; Остров все еще пожинал плоды военного экономического бума, и товары прямо-таки улетали с полок. Фермы производили и снимали прибыльный урожай; до мирового обвала сельскохозяйственных цен было пока далеко. У Абеляра не было отбоя от пациентов, он сделал ряд сложных операций, продемонстрировав безупречное мастерство; его дочери радовали успехами (Жаклин приняли в престижную школу в Гавре – ее шанс улизнуть; учеба начиналась в следующем году); жена и любовница были милы и нежны; даже слуги казались довольными (правда, Абеляр редко с ними заговаривал). Словом, добрый доктор должен был быть чрезвычайно доволен собой. Должен был заканчивать каждый день, развалясь в кресле, задрав ноги повыше, с сигарой в уголке рта и широкой ухмылкой на медвежьей физиономии.

Жизнь – как там говорили в Пиксвиле? – хороша. Да? Нет и нет.

В феврале Абеляру предложили явиться на очередное торжество с участием президента (в честь Дня независимости!), и на сей раз приглашение, присланное устроителем праздника, исключало толкования. Доктору Абеляру Луису Кабралю, и его супруге, и дочери Жаклин. «Дочери Жаклин» подчеркнуто. И не одной чертой, не двумя, но тремя. Абеляр едва не лишился чувств, когда увидел это проклятое приглашение. Повалился в кресло у письменного стола, удары сердца эхом прокатывались по кишечнику. Едва ли не целый час он пялился на веленевый квадрат, затем свернул бумагу и сунул в карман рубашки. На следующее утро он навестил устроителя праздника, обретавшегося по соседству. Застал его на конюшне, где тот с ехидной миной наблюдал, как слуги пытаются загнать племенного жеребца на случку. Увидев Абеляра, он помрачнел: какого черта ты от меня хочешь? Указания получены из дворца. Направляясь обратно к машине, Абеляр старался скрыть дрожь, охватившую его.

И опять он советовался с Маркусом и Лидией. (Жене он не сказал о приглашении, не желая вселять в нее панику, которая передалась бы и дочери. Он вообще не хотел произносить подобные слова в своем доме.)

Если в прошлый раз он сохранял до некоторой степени присутствие духа, то теперь его несло, он бесновался, как сумасшедший. Почти час он распалялся перед Маркусом, возмущаясь несправедливостью, жалуясь на полную безнадежность (и обнаруживая потрясающее умение прибегать к околичностям – Абеляр ни разу не назвал имени человека, по чьей вине он страдает). Он впадал то в бессильную ярость, то в плаксивую жалость к себе. В конце концов его другу пришлось закрыть доброму доктору рот ладонью, чтобы вставить хотя бы слово, но Абеляр продолжал говорить. Это безумие! Чистое безумие! Я – глава семьи, глава дома! Я тут распоряжаюсь всем и всеми!

– Что ты можешь сделать? – спросил Маркус с отчетливой ноткой фатализма в голосе. – Трухильо – президент страны, а ты – лишь врач. Если он положит глаз на твою дочь, тебе ничего не останется, кроме как подчиниться.

– Но это бесчеловечно!

– А когда эта страна была человечной, Абеляр? Ты увлекаешься историей. Тебе ли не знать.

Лидия выказала еще меньше сочувствия. Прочла приглашение, тихонько выругалась и повернулась к Абеляру:

– Я предупреждала тебя, друг мой. Не я ли уговаривала тебя отправить дочь за границу, пока это еще можно было сделать? Она была бы уже на Кубе у моей родни, в целости и сохранности, а теперь ты в заднице. Он с тебя глаз не спустит.

– Знаю, Лидия, знаю, но что мне делать?

– Господи Иисусе, – голос ее дрогнул, – разве у тебя есть выбор, Абеляр? Мы говорим о Трухильо.

Дома он уперся взглядом в портрет Трухильо, в те годы каждый добропорядочный гражданин вешал у себя такой портрет; нарисованный президент источал холодную благосклонность удава.

Если бы доктор, не медля ни секунды, схватил в охапку дочерей и жену, ринулся бы на побережье и контрабандой вывез их в другую страну или перешел бы с ними границу Гаити, они могли бы и спастись, чем черт не шутит. Банановый занавес был крепок, но не без прорех. Увы, вместо того чтобы действовать, Абеляр метался, выжидал и предавался отчаянию. Он не ел, не спал, ночами напролет бродил по коридорам, спуская килограммы, набранные за последнее время. (Возможно, ему следовало бы внять философской максиме его дочери: Tarde venientibus ossa. Кто опоздает, тому кости.) Каждую свободную минуту он проводил с дочерьми. Жаклин, или Джеки, как ее звали в семье, золотое дитя, успела выучить наизусть названия всех улиц во Французском квартале, а также стала объектом не четырех, не пяти, но целых двенадцати предложений руки и сердца. Разумеется, предложения поступали Абеляру и его жене. Джеки ничего об этом не знала. И тем не менее. Десятилетняя Астрид, внешне и характером больше походившая на отца, не такая красивая, как Джеки, хохотушка, верующая в Бога, игравшая на пианино хуже всех в Сибао, была всегда и везде заодно со старшей сестрой. Девочек удивляла внезапная внимательность отца. У тебя отпуск, папи? Он уныло качал головой: нет, мне просто нравится проводить с вами время.

Что с тобой стряслось? – спрашивала жена, но он не желал отвечать. Оставь меня, женщина.

Он так измучился, что даже отправился в церковь впервые в своей взрослой жизни (что, скорее всего, было плохой идеей, поскольку Церковь пикнуть не смела без ведома Трухильо, о чем все отлично знали). Почти каждый день он ходил на исповедь, беседовал со священником, но не извлек ничего кроме совета молиться, надеяться и ставить дурацкие свечки. Он выпивал по три бутылки виски в день.

Его мексиканские друзья взяли бы ружья и укрылись в глуши (по крайней мере, он так думал), но Абеляр был сыном своего отца гораздо в большей степени, чем ему хотелось бы. Отец, человек с образованием, настоял на том, чтобы сын учился в Мехико, но в остальном он неустанно подыгрывал Трухильо. Когда в 1937 году армия принялась истреблять гаитянцев, папаша позволил офицерам взять его лошадей, а когда ему ни одной не вернули, жаловаться Трухильо не стал. Просто списал потери на представительские расходы. Абеляр продолжал пить и мучиться, не показывался у Лидии, скрывался от людей в кабинете и постепенно убедил себя, что ничего не случится. Его всего лишь испытывают на прочность. Велел жене и дочери готовиться к выходу в свет. О том, что на приеме будет Трухильо, он не упомянул. Притворялся, будто ничего не утаивает. Ненавидел себя за лживость, но что он мог поделать?

Tarde venientibus ossa.

И возможно, все прошло бы без сучка без задоринки, но Джеки страшно разволновалась. Прежде она не бывала на пышных приемах с множеством гостей, и неудивительно, что она восприняла это как большое событие в своей жизни. Они с матерью отправились по магазинам выбирать наряды, девочке сделали прическу в салоне, купили новые туфли, а одна родственница даже подарила ей жемчужные сережки. Сокорро, ни о чем не подозревая, помогала дочери в приготовлениях, но за неделю до празднества ей приснился ужасный сон. Она была в городе, где жила в раннем детстве, прежде чем тетка удочерила ее и отдала в детский сад, прежде чем она обнаружила у себя дар целительства. Она смотрела на пыльную дорогу с кустами красного жасмина по обочинам; все говорили, что эта дорога ведет в столицу, и вдруг она увидела вдалеке, в дрожащем от зноя воздухе, мужчину; он приближался, и эта фигура внушила ей такой страх, что она с криком проснулась. Абеляр в панике вскочил с кровати, испуганные девочки выбежали из своих комнат. Чертов кошмар повторялся каждую ночь всю неделю – весь дом просыпался, как по будильнику.

За два дня до торжества у Лидии созрел план: они с Абеляром сядут на пароход, отплывающий на Кубу. Она знакома с капитаном, он их спрячет, клялся, что все будет в порядке. А потом мы вызволим твоих дочерей, обещаю.

Я не могу, чуть не плача сказал Абеляр. Не могу оставить мою семью.

Она опять принялась расчесывать волосы. Больше они не обменялись ни словом.

Днем, когда Абеляр меланхолично готовил машину к поездке, он вдруг увидел свою дочь: в новом платье она стояла в гостиной, склонившись над какой-то французской книжкой, она выглядела богиней, юной богиней, и в этот момент на него снизошло одно из тех озарений, о коих мы, специализирующиеся по литературе, всегда считаем своим долгом рассказывать. Это было не вспышкой света, и цвета вокруг не переменились, и сердце у него не екнуло. Он просто понял. Понял, что не может это сделать. Сказал жене, что она не едет. И дочь тоже. Не слушал их встревоженных возражений, запрыгнул в машину, заехал за Маркусом и двинул на прием.