Короткая пятница и другие рассказы (сборник)

— Откуда в небе рыба? — спросил Исаак Амшиновер.

— А разве облака образуются не из речной воды? В одной деревне рядом с Радошицем с неба вообще упала змея. Она, конечно, умерла, шлепнувшись о землю, но перед этим успела заползти на стену какой-то хибары. Так крестьяне потом боялись даже прикасаться к ней, такая от нее, хибары, не змеи, исходила ужасная вонь.

— Много странных вещей описано в Мидраши, — заметил Меир-евнух.

— Да на что мне нужны твои Мидраши? Я видел все это собственными глазами. Нынче почти не осталось настоящих разбойников. Но в мое время леса просто кишели ими. Они жили в пещерах. Мой отец часто вспоминал, как однажды увидел их предводителя, известного бандита Добоша. Все вокруг приходили в ужас от одного его имени, и никто даже не догадывался, что он был подставной фигурой, куклой. Все решала его мать, которая пряталась за троном. Ей было уже девяносто лет, но именно она все планировала: говорила, кого ограбить, где спрятать добычу и как потом ее продать. Она была ведьмой, и все ее боялись. Стоило ей посмотреть на кого-нибудь, пробормотать себе под нос какое-то заклинание, и, пожалуйста, человек падал на землю с ужасной лихорадкой. Вы наверняка не слышали о том, что однажды приключилось между нею и раввином Лейбом Сарасом. Она была еще тогда молода и хороша собой, хотя и блудница, каких поискать. Да, а раввин любил перед молитвой купаться в одном лесном озере. И вот как-то раз, утром, он пришел к этому озеру и увидел ее, мать Добоша, она стояла перед ним совершенно нагая и с распущенными волосами, которые доставали ей чуть ли не до пяток. Конечно же, раввин прокричал Святое Имя, тут же поднялся ветер и забросил ведьму на самую макушку высокого дерева. Так знаете, что она крикнула ему оттуда? «Раввин, бери меня в жены, и мы будем править целым миром!»

— Вот ведь бесстыдная баба! — не выдержал Исаак Амшиновер.

— Подобная же история есть и в «Общине хасидов», — заметил Меир-евнух.

— Даже «Община хасидов» не знает всего. Я сам однажды встретился с колдуном. Это было в лесу рядом с одной деревней близ Радошица. Стоял белый день, и я, как обычно, нес свои стекла. Всю неделю я спал по амбарам, но на Субботу всегда возвращался домой. Я зашел уже далеко в чащу и вдруг увидел какого-то крошечного человечка; даже не карлика, еще меньше. Клянусь, он был не больше моей руки. Он был одет как настоящий помещик: зеленая куртка, шляпа с пером, красные сапоги, а в руках держал ягдташ и маленькую винтовку — из тех, с какими дети играют на Омер. Я стоял и смотрел на него во все глаза. Даже если бы он был карликом или лилипутом, что бы ему делать в такой глуши? Я решил подождать, пока он уйдет, но он не трогался с места. Он пошел только тогда, когда пошел я. «И как только он умудряется делать такие большие шаги своими маленькими ножками?» — спрашивал я себя. Конечно, мне тут же стало ясно, что он один из тех, кто продал душу дьяволу. Я начал читать «Услышь, о Израиль!» и «Шаддаи, исчезни, Сатана», но это не помогало. Он просто рассмеялся и наставил винтовку на меня. Казалось, дело плохо, но тут на дороге подвернулся огромный валун, я прыгнул и спрятался за ним. Когда этот гном засмеялся, меня бросило в дрожь. Ни за что не догадаетесь, что он сделал потом. Показал мне язык. И язык этот доходил ему до самого пупка.

— Но он ничего с тобой не сделал?

— Нет, просто убежал.

— Как же тебе удалось избежать его чар?

— У меня на груди висел мешочек с большим зубом и талисманом, освященным святым кошеницким раввином. Я носил их с самого детства.

— Что ж, должно быть, это действительно они и помогли тебе.

— А откуда ты узнал, что это был колдун, а не какой-нибудь лапитутник или морочный демон? — спросил Меир-евнух.

— Это уж потом мне все рассказали. Оказалось, что его отец был богатым землевладельцем и завещал сыну большое имение, но парень увлекся магией и всем прочим. Говорили, что так на него подействовала смерть молодой жены. Он умел увеличиваться и уменьшаться, знал, как превратиться в кошку, собаку и любую другую тварь. Он жил один, со старым, глухим как пень слугой, который ему и готовил. У него было столько денег, что он и сам не знал, куда их девать. Иногда он использовал свое колдовство кому-нибудь в помощь. Но не часто. В основном предпочитал пугать да дурачить окрестных крестьян.

— Что же с ним сталось потом? — спросил Исаак Амшиновер.

— Когда я уехал из Радошица, он был еще жив. Впрочем, ты сам прекрасно знаешь, что становится с такими людьми. В конце концов они падают в глубокую яму.

2

Когда стекольщик Залман закончил рассказ, в комнате наступила тишина. Исаак Амшиновер достал трубку, зажег ее и, немного помолчав, заметил:

— Ничего удивительного в том, что среди гоим есть колдуны. Они были даже в Египте. С ними состязался еще Моисей. Но я знаю историю про одного такого еврея. Может, он и не был настоящим колдуном, но какие-то дела с нечистой силой имел точно. Его тесть, Мордехай Лисковер, был моим хорошим приятелем. Очень богатый и умный человек; у него было несколько сыновей и дочь, Пеша. По девочке он просто с ума сходил. Сыновья удачно женились, и им принадлежала чуть ли не половина города. У самого Мордехая была водяная мельница, дело прибыльное. Обычно крестьяне с телегами выстраивались к нему в очередь на несколько миль, они верили, что жернова в мельнице заговорены. Мордехай хотел найти для Пеши — она была его последним ребенком — самого лучшего мужа, какого только возможно. Он обещал дать за нее огромное приданое и поддерживать зятя до конца своих дней. Потому он пришел в иешиву и попросил главу показать ему лучшего ученика. «Вот он, — сказал глава, показывая на одного не слишком высокого ученика. — Его зовут Зейнвеле, может быть, он и не вышел ростом, но скажу точно, в Польше нет другого с такими же хорошими мозгами». Чего еще? Парень оказался сиротой, его содержал город. Реб Мордехай взял его к себе в дом, одел как короля и дал подписать свадебный контракт. Затем его отправили на постоялый двор, потому что Закон запрещает жениху и невесте жить в одном доме. Его кормили сквобами и марципанами. Когда он в следующий раз пришел в дом учения, другие студенты попытались втянуть его в ученый спор, но он предпочитал молчать. Он был из тех, для кого каждое слово как золотая монета. Но если он начинал говорить, его стоило послушать. Я вижу его так же хорошо, как сейчас вас: маленького, светлокожего, безбородого, стоящего в доме учения и читающего но памяти целые страницы Комментариев. Одежда, что он получил в доме реб Мордехая, была ему велика. Может, они надеялись, что он еще вырастет? Уж и не знаю, однако габардин его доставал до самого пола. Он сам, кстати, так и не вырос, но это уже другая история. Когда он говорил об ученых материях, голос его становился тихим-тихим, впрочем, он только о них и говорил. Светские дела его не интересовали совсем, тут он просто ограничивался «да» или «нет», а иногда и вовсе только кивал головой. В доме учения он всегда садился в самый темный угол. Другие быстро поняли, что он не слишком склонен к общению. Когда он молился, то всегда смотрел в окно и не поворачивал головы, что бы ни случилось, до тех пор, пока не произносил последнее слово. Окно, кстати, выходило на синагогу и кладбище.

Что ж, он не слишком интересовался этим миром. Зато мир интересовался им. Почему? Как-никак он должен был стать зятем реб Мордехая. Да, а потом произошла очень странная вещь. Как-то раз, ночью, один из ешиботников вошел в дом учения, белый как полотно. «Что случилось? — начали спрашивать у него. — Что тебя напугало?» Сначала он отказывался отвечать, но затем отвел троих своих приятелей в сторону и, заставив поклясться, что они все будут держать в тайне, рассказал следующее: он шел по двору синагоги, когда вдруг увидел Зейнвеле, стоящего у дома призрения и делающего руками какие-то странные движения. Он знал, что Зейнвеле никогда не учится по ночам. И к тому же что бы ему делать у дома призрения? Все знали, что это опасное место; доски, на которых обмывали покойников, стояли там прямо за входной дверью. Туда вели две дорожки: одна с городских окраин, а другая с кладбища. Парень решил, что, видно, Зейнвеле заблудился, и крикнул ему: «Зейнвеле, что ты тут делаешь?» Не успел он выговорить эти слова, как Зейнвеле начал уменьшаться и уменьшался до тех пор, пока от него не осталось одно облачко дыма. Вскоре рассеялось и это облачко. Это было так удивительно, что бедняга чуть не умер от страха. «Ты уверен, что все кисточки на твоем талесе в порядке? — спросили у него приятели. — Может быть, перепутана какая-нибудь буква в мезузе?» Но нет, все было в порядке, и то, что случилось, объяснялось только одним: какой-то демон принял обличье Зейнвеле. Пока это решили держать в секрете. У города хватало других забот.

Свадьбу сыграли шумную. Музыкантов выписали из самого Люблина, а шут Юкеле приехал из Ковле. Но Зейнвеле не участвовал в дискуссии о Торе с другими студентами и не проявлял никакого интереса к угощению. Он сидел во главе стола, но, казалось, не имел к происходящему никакого отношения. Из-за его густых бровей трудно было сказать, думает он о чем-то или попросту спит. Некоторые из приглашенных решили даже, что он глухой. Но как бы то ни было, все прошло гладко. Зейнвеле женился, и тесть поддерживал его. Теперь он сидел в своем углу в доме учения за «Трактатом об омовении», написанном специально для недавно женившихся. Вскоре, однако, Пеша начала жаловаться, что он ведет себя совершенно не так, как надлежит молодому мужу. Хотя он и приходил к ней после того как она посещала ритуальные бани, но оставался холоден словно лед. Однажды утром Пеша, вся в слезах, прибежала в спальню своей матери. «Что случилось, доченька?» — спросила та, и Пеша рассказала: вчера вечером она была в ритуальных банях, и после этого Зейнвеле пришел к ней, но когда она случайно взглянула на его кровать, которая должна была бы оставаться пустой, так как муж был с ней, то увидела, что там лежит еще один Зейнвеле! Она так испугалась, что забилась под матрас и вылезла оттуда, только когда рассвело. Зейнвеле же утром встал и словно ни в чем не бывало пошел в свой кабинет. «Доченька, тебе это померещилось», — сказала ей мать, но Пеша клялась, что говорит чистую правду. «Мама, я боюсь!» — кричала она. Ее ужас был так велик, что бедная девушка даже упала в обморок.

Как долго можно скрывать такое? На самом деле было два Зейнвеле. И вскоре это поняли. В Грабовице было несколько скептиков, из тех, что пытаются разделить луч света на отдельные части. Вы знаете все эти их объяснения: галлюцинация, фантазия, симптом какой-нибудь болезни, но в действительности даже они боялись не меньше других. Зейнвеле видели в одно и то же время спящим у себя в постели и гуляющим по двору синагоги или рыночной площади. Иногда он возникал в передней в доме учения и стоял там не шевелясь рядом с тазом для омовений до тех пор, пока кто-нибудь не догадывался, что это ненастоящий Зейнвеле. Как только это происходило, он таял и растворялся в воздухе, как паутина на ветру.

Какое-то время никто ничего не говорил самому Зейнвеле. По-моему, он сам не вполне понимал, что происходит вокруг. Первой не выдержала Пеша. Она заявила, что не будет больше спать в одной с ним комнате. Ее родителям пришлось нанять ночного сторожа. Реб Мордехай, думая, что Зейнвеле будет от всего отказываться и отпираться, решил просто поставить его перед фактами, но Зейнвеле и не думал ему противиться: просто стоял в углу, как статуя, и все время молчал. Тогда реб Мордехай решил отвезти его к турисскому раввину, который покрыл талисманами почти все тело юноши. Это, однако, не помогло. По ночам теща закрывала дверь его спальни снаружи и вешала на нее тяжелый замок, но все было тщетно: дух продолжал бродить по городу. Завидев его, собаки скулили, а лошади от ужаса шарахались в сторону. Женщины ночью выходили на улицу, надев по два передника: один спереди, один сзади. Как-то вечером одна молодая женщина пришла в ритуальные бани: сперва она с помощью банщика окатила себя водой в первой комнате, а затем пошла омыться в сами бани. Войдя внутрь, она увидела, что кто-то уже плещется в воде. Свечи горели плохо, и она не могла разглядеть точно, кто это. Подойдя поближе, она увидела, что это Зейнвеле. Несчастная закричала и упала в обморок. Хорошо, что банщик оказался поблизости, иначе бы она просто утонула. Настоящий Зейнвеле сидел в этот момент в доме учения. Я видел его там собственными глазами. Но на самом деле вскоре стало уже абсолютно невозможно понять, кто из них двоих человек, а кто фантом. Мальчишки говорили, что Зейнвеле ходит в ритуальные бани специально подглядывать там за голыми женщинами. Пеша объявила, что не может больше жить с ним. Если бы ее родители могли хотя бы отослать его домой, но куда денешь сироту? Тесть повел его к раввину и заплатил сотню гульденов, чтобы он развелся с Пешей. Я сам был одним из свидетелей при составлении бумаг. Пеша плакала не переставая, а Зейнвеле молча сидел на лавке, словно не имел никакого отношения ко всему происходящему. Казалось, что он спит. Раввин даже посмотрел на стену, чтобы убедиться, что он отбрасывает тень. У демонов ведь, как вы прекрасно знаете, теней нет. После развода реб Мордехой посадил Зейнвеле в коляску и отправил в иешиву. Коляской правил гоим, евреям такую работу выполнять запрещено. Когда извозчик вернулся назад, то заявил, что евреи его заколдовали. Лошади, хотя он и хлестал их что было силы, не хотели трогаться с места. К тому же выехали они с площади здоровыми и бодрыми, а вернулись вялыми и явно больными. Мне потом говорили, что обе вскорости издохли. Пришлось Мордехаю Лисковеру платить отступной и извозчику. Даже после того, как Зейнвеле ушел, люди продолжали говорить о нем. Его встречали у мельничных жерновов, на реке, где женщины стирают белье, у нужников. Какое-то время его часто видели вылетающим из труб наподобие дыма. Студенты перестали учиться по вечерам, потому что знали, что Зейнвеле любит появляться во дворе синагоги. Затем, когда Пеша вышла замуж во второй раз, он исчез. Никто не знал, что с ним случилось. У каждого, кто приходил в синагогу, спрашивали, не знает ли он чего-нибудь о Зейнвеле; но никто ничего не знал. Он просто взял и исчез.

— То есть ты хочешь сказать, что талисманы турисского раввина не подействовали? — спросил стекольщик Залман.

— Не каждый талисман действует.

— Талисманы кошеницкого раввина действуют.

— Не каждый раввин — кошеницкий!

3

Меир-евнух погладил свой голый подбородок. Его левый глаз был прищурен, а правый — широко раскрыт. Несмотря на то что он пребывал сейчас в здравом рассудке, смех его все равно казался почти безумным.

— Что такого страшного в подобных историях? Мы все знаем, что колдуны существуют. Возможно, Зейнвеле был невиновен. Вдруг его просто заколдовали? Или он страдал чем-нибудь вроде лунатизма. К тому же, когда человек спит, дух оставляет его. Обычно мы не видим оставивший тело дух, но иногда он проявляется. Жила в Красноставе одна женщина, которая во сне источала зеленый свет. Даже когда гасили лампы, стены рядом с ней все равно продолжали оставаться освященными. А еще я слышал о коте, вернувшемся после того, как его утопили. Он расцарапал нос тому, кто его топил. Все узнали животное. Оно шипело и мяукало и, если бы тот мужчина не закрыл лицо руками, выцарапало бы ему глаза. Тело умирает, но дух остается жить. Дух, а не душа. Душа есть не у всех, ее еще надо заслужить. Дух же имеют даже животные.

Позвольте мне рассказать вам историю о Енуке. Вы, реб Залман, должно быть, знали его. Он учил у нас детей арамейскому языку. Енука, как все его называли, был шестым ребенком Зекеле, простого водоноса. Когда он родился, то казался совершенно обычным ребенком. Его назвали в честь деда Заддоком. Однако вскоре мать начала говорить, что он слишком быстро растет. Конечно же, никто ее не слушал. Каждая мать думает, что именно ее ребенок самый расчудесный. Но уже чрез три месяца об удивительном сыне Зекеле заговорил весь город. В пять месяцев мальчик начал разговаривать, а в шесть пошел. Когда ему исполнился год, родители завернули его в талес и отправили в школу. Это теперь у нас есть собственные ежедневные газеты, тогда ничего подобного не было. О парне написала одна гойская газета. Чтобы осмотреть его и составить рапорт, губернатор прислал целую делегацию. Наш городской доктор составил специальную записку и отправил ее в Варшаву и Петербург. К нам понаехали всевозможные университетские профессора и эксперты. Они никак не могли поверить, что маленькому Заддоку всего пятнадцать месяцев, но все было честно. У городских властей лежали оформленное по закону свидетельство о рождении и бумага от повивальной бабки, принимавшей роды. Человек, проводивший обрезание, раввин, державший младенца, и женщина, которой его передали потом, — все давали одинаковые показания. Заддок недолго проучился в школе. Во-первых, уж слишком странно он выглядел, и это отвлекало других ребят, а во-вторых, он был гораздо смышленее своих товарищей. Стоило ему раз взглянуть на алфавит, и он уже знал его наизусть. В полтора года он начал изучать Пятикнижие и Комментарии Раши. А в два — Гемару.