Корректировщики

— Четверка… Не хило. Значит, не зря я Робку заставил фрискал глотать.

— А Цыганков уверяет, что это не Робка.

— Ересь.

В разговор влез Цыганков, начал доказывать, что не мог он ошибиться, он же антикорректор и блокатор, и такой разряд чувствует всей шкурой. Уверял, что разряд прошел совсем вплотную, у него теперь печенка ноет, и вообще ему спирт за вредность положен.

— Вот от спирта она у тебя и болит. Вась, ну говорили же уже! Некому там рядом с тобой было бить! Не-ко-му! Там одни девчонки сидели! Девчонки и ты!

— А Котляков говорит, что у него тоже осталось неправильное впечатление, будто разряд был не из того места, где стоял Робка, — ехидненько сказал Васька. — Мало того, у Риты ошейник медным тазом накрылся. А стояла она как раз на прямой линии между мной и Карпатовым.

— Ну еще скажи, что это ты!

— Не я. Ты в курсе, что твоя Оленька полчаса проторчала у питьевого автомата? И по залу ходила с водичкой? Это тебе ни о чем не говорит?

Илья откровенно расхохотался:

— Да дельфиец она, угомонись.

— Да? — Такого Цыганков не ожидал, потому слегка ошалел. — Дельфиец… Слушай, так тогда все ясно. Она с Робкой явно в паре работает. Тогда понятно… Илюх, а ведь выходит, что Вещий Олег — не один человек, а два?

— Давно уже поняли. Из-за этого и импульс прямоугольный.

— Лихо, — согласился Цыганков. — Слушай, а почему так?

— Трудно сказать. Робка-то почти слепой в Поле. У него сотрясение мозга в детстве было, в результате он мысли почти не слышит. Я так думаю, Оля при нем в качестве наводчика состоит. — Илья усмехнулся: — Корректировщик в смысле артиллерийском при корректировщике в смысле информационном.

— И ступень она ему сублимирует, явно. Слушай, а может, Робка вообще не может напрямую в Поле выйти? Потому разряд через нее направляет?

Илья подумал. Хорошо подумал.

— Знаешь, не исключено, — признал он.

— А давай проверим? — загорелся Цыганков. — Ну, чтоб уже наверняка?

Для проверки вероятной схемы Цыганков предложил сыграть на Олиной ревности. Олю требовалось соответствующим образом подогреть, чтоб она самоконтроль потеряла и использовала свой канал связи с Робкой. Ну а дальше — действовать по обстоятельствам. Илье план не нравился. Во-первых, не было никакой уверенности, что Оля станет ревновать. Во-вторых, он сам в этой ситуации выглядел идиотом. А в-третьих, есть в этом что-то гнусное — провоцировать людей на личные эмоции. Но в одном Цыганков был прав: механизм взаимодействия Оли и Робки требовалось уточнить. Причем так, чтобы Оля ничего не заподозрила: Илья хорошо помнил, каковы были результаты “проверки” у Лоханыча.

— Вон, Бондарчук даже мобильный сканер обещает выдать нам для такого случая, — уговаривал Цыганков. — А сам засядет в лаборантской на полное отслеживание.

— И когда? — сдался Илья.

Цыганков задумался:

— Знаешь, самое идеальное — когда дежурить будем. На вахте.

* * *

28 декабря 2083 года, четверг

Селенград

На вахте дежурили Моравлин с Цыганковым. Стояли у турникета, а в их будочке сидели две девчонки. Судя по старательно загримированным туповатеньким личикам — первокурсницы с технологического. Чувствовалось, что вахтеры и девушки вот только что узнали о существовании друг друга, и девушки страшно довольны оказанным вниманием, уже строят планы на будущее.

Оля с Наташей не скрывали своего презрения. Могли б хоть что-нибудь менее ординарное подобрать, ясно читалось на их лицах. Цыганков окликнул Олю, принялся зазывать к себе на Новый Год. Уверял, что соберется замечательная компания. Оля, старательно не глядя на Моравлина, сказала:

— Жди гостей.

Она могла пообещать все, что угодно. Была стопроцентно уверена, что помешают обстоятельства.

Второй пары не было. Верней, была — геополитика — только Оля с Наташей уже получили по ней семестровый зачет. И провели это время на вахте. Про девочек с первой пары никто не вспоминал.

Оля, так и таскавшая с собой с самой “Недели” маркеры, занялась рисованием. Цыганков ее творчеством живо заинтересовался. Моравлин нарезал круги у вахты, пытаясь принять участие в развлечении, но его все время оттеснял Цыганков. Временами Моравлину удавалось стащить у Оли маркер и кинуть его сверху. Ему хотелось поиграть, а Оля молча подбирала инструмент и продолжала рисовать двухголового дракончика — в ознаменование наступающего года Дракона.

В какой-то момент стало подозрительно тихо. Оля недоуменно обернулась, ожидая увидеть незаметно подкравшегося ректора или, на худой конец, Огурца. Но их не было. Наташа сидела к ней лицом, а Моравлин нежно гладил ее волосы и плечи. Оля не успела даже договорить какую-то шутку в адрес Цыганкова. Моравлин сначала перестал улыбаться, а потом медленно, медленно убрал руки за спину. Наташа сидела с испуганным лицом. А Цыганков не сводил с Олиного лица пристального взгляда.

Оля только пожала плечами и преспокойно вернулась к рисованию. Пришел Робка Морозов, перекинулся с ребятами парой фраз и отправился дальше по своим делам. Оля разукрасила дракончика, под одной головой подписала “Илья Муромец”, под другой — “Соловей-разбойник”. Цыганков тут же заявил, что голова “Илья Муромец” — ну вылитый он с похмелья. И спрятал картинку — на память.

Потом, на третьей паре, Наташа рассказала Оле:

— У тебя была такая перекошенная улыбка, и такой взгляд, будто ты его сейчас убьешь. Даже мне стало страшно.

Оля удивилась: у нее в тот момент никаких левых мыслей вроде “прибью гада” не возникало. Она толком и не разглядела, чем они там заняты.

— Цыганков ему потом говорил: “Ну ты че руки-то убрал? Надо было поцеловать”. А Моравлин его послал и сказал, что в эти игры больше не играет. Он злой был как пес, — сказала Наташа. — Слушай, а чего он ко мне-то лапы тянет?

Оля не знала. Но ей стало невыносимо обидно. Если с тем, что для Моравлина она просто знакомая, она еще мирилась, то пережить, что он ухаживает за Наташей, будет тяжеловато.

На физвоспитании сдавали зачеты. Конец семестра, что поделать… У Оли оставались только акробатика и козел. Козла Оля до смерти боялась после неудачного падения в школе, когда чуть не свернула себе шею. Отучать ее от страхов подписались Черненко с Земляковым.

Кое— что начало получаться, Черненко отлучился, ему пора было сдавать беговую дорожку, а Земляков вдруг потребовал, чтоб Оля прыгала по “олимпийски” -когда прыжковая пружина довольно далеко отстоит от козла. Оля шарахалась и топала на него ногами, — бесполезно. Колька уперся рогом.

И, уже разбегаясь, увидела, как блеснула металлизированным пластиком поверхность пружины. Блеск наложился на картину, виденную за секунды до падения Карпатова. Только сейчас это черное кольцо висело прямо перед ней.

Оля влетела прямо в него. Правая нога проехала по пружине, как по сливочному маслу, попала под пружину, и Оля грохнулась на нее всем весом, с хрустом довершив предначертанное.

Она издала вопль, которому могли бы позавидовать североамериканские индейцы. Слезы брызнули, как у плачущих кукол — струйками, Оля даже видела сквозь ресницы эти улетающие вперед фонтанчики. Земляков и Черненко, перепуганные хуже нее, рывком поставили ее на ноги. Оля наступила на подвернутую ногу и издала второй вопль.