Кортик капитана Нелидова

– Надо всех сложить в могилу, зарыть и насыпать холмик, как на тех могилах, – матросик указал прикладом на две недавние насыпи. – Товарищи понарыли, но умаялись. Да и не чекистское это дело лопатой землю ковырять. Значит, вам заканчивать работу. Ну же, веселей! Ваши же товарищи!

Мне, сытому и угревшемуся возле печки, стоило немалого труда удерживать на языке накопившиеся там дерзости, но вид кое-как сваленных мёртвых тел сделал меня на некоторое время немым. Мой Простак Простаков с воистину пролетарским энтузиазмом принялся за работу. Он хватал тела за конечности и волоком тащил к яме. Расположившийся на опушке сада матросик руководил его действиями. При всём моём отвращении к Булак-Балаховичу [6] , его соратникам и много дней сдерживаемому желанию прикончить каждого из них отдельной, особо отлитой серебряной пулей, прикасаться к их телам мне вовсе не хотелось. Самое большее, что я мог для них сделать, – это действительно забросать землёй и придать могиле более или менее приличный вид. Матросик же, не обращая внимания на мою безучастность к делу похорон «бандитов Балаховича», толковал о своём, о большевистском:

6

Станислав Никодимович Булак-Балахович – герой Первой мировой войны. Осенью 1915 года Булак-Балахович получил первый офицерский чин корнета. В начальный период Гражданской войны воевал на стороне красных. В ноябре 1918 года, по договоренности с представителями Отдельного Псковского добровольческого корпуса, Булак-Балахович со своим отрядом (около четырёхсот человек) перешёл на сторону белых и прибыл в Псков, где назвался штаб-ротмистром и был произведён в ротмистры.

– Приказ пришёл ещё в сентябре, и товарищ Матсон нам его зачитал. А заглавие у приказа такое было: «Приказ о заложниках». В нем говорилось о явной недостаточности и ничтожном количестве серьезных репрессий против контрреволюционной сволочи. Товарищ Петровский приказывал арестовывать всех известных эсеров, брать из числа буржуазии и офицеров значительное количество заложников. Все вышеуказанные меры требуется приводить в исполнение немедленно, а в случае малейшего движения в белогвардейской среде следует применять безоговорочный массовый расстрел.

– Как в данном случае, – выдохнул мой Простак Простаков.

Он уже спихнул в ров пяток тел, остановился передохнуть и с вызовом посматривал на меня.

– Как в данном случае, – эхом отозвался матросик.

– А я ещё знаю, что было в приказе! – посверкивая в мою сторону глазами, провозгласил мой сокамерник. – Ответственность за исполнение возлагается на ЧК, милицию и губисполкомы. А ещё там про волокиту и саботаж сказано!

Простак Простаков ткнул в меня пальцем.

– Ты ошибаешься, гражданин, – лениво закуривая, возразил матросик. – Этот человек, – он указал на меня, – кадровый офицер из числа генштабистов, а значит, ценный кадр для армии. Таких теперь не расстреливают. А кандалы на него надели в отместку за страдания политкаторжан. Это товарищ Матсон так рассудил. Пусть пострадает, как вожди пролетариата страдали. К тому ж и известно обыкновение их благородий бегать со стороны на сторону, как зимние русаки. Чуть что не так – ушки поднял и скок-скок-поскок. Но при кандалах такое совершить сложнее.

Простак Простаков покосился на меня и, ухватив за руку очередного мертвеца, проговорил:

– Тогда понятно. Волк коню не свойственник. Пахарям пахать, солдатам воевать.

Железо на нём звенело. Глаза застил пот. Мне сделалось жалко простака, и я подался ему на помощь.

* * *

Мы хоронили мертвецов до темноты. После полудня, когда с неба посыпался снег вперемешку с дождём, грязная и снулая баба принесла нам в том же бидоне свежую чечевичную похлебку и миски. Напоследок морячок скороговоркой прочёл над могилой отходную. Видать, не до конца сагитировали его комиссары.

Отведав похлёбки, матросик оправдывался, будто и не перед нами, закованными в кандалы, зависимыми. Скорее всего, он произносил речь, адресуясь к провидению или к Господу, в которого он, может быть, всё ещё верил и на которого по неведомым мне причинам злился:

– Это я не для веры, дура ты эдакая! Я привидений боюсь. Мне сны приходят. А во снах всякое является. В том числе и мертвяки. То помещик с сыновьями. В том имении неподалёку от Гатчины мы весной экспроприировали. То наш комиссаришко с эсминца «Пограничник». Его наш кавторанг шашкой полоснул, а мне приказал тело за борт спихнуть. Я и исполнил. А за бортом вода ледяная. А потом знаешь, что было? Не знаешь? Вот дура! Потом утопленник стал мне являться. Вся рубаха в крови и просит так жалобно: помолись, дескать, об упокоении души. Да мало ли ещё кто приснится. Я навидался больше мёртвых, чем живых. Белые или красные – не поймёшь. Каждый другому враг. Чуть что – сразу в расход.

– А ты сам-то не контра ли? – поинтересовался Простак Простаков.

Его голос во влажной тишине прозвучал, как выстрел. Но ответа на вопрос так и не дождался, потому что на подходе к месту ночного заточения нас перехватил уполномоченный работник подотдела Псковской ГубЧК. Этот был одет не в бушлат и бескозырку, а в длиннополую офицерскую шинель и фуражку с блестящим околышем, в тени которого скрывалось его лицо. Возможно, обмундирование было взято у одного из расстрелянных, потому что шинель показалась мне подозрительно знакомой. Такие же следы орденских колодок, яркие на вылинявшем фоне сукна, я видел у одного из присных Булак-Балаховича. В левой руке пришелец сжимал дужку покрытого сажей котелка. Правую – держал за пазухой между второй и третьей пуговицей шинели.

Новый персонаж на виду оружие не носил, а пистолет, по-видимому, держал в спрятанной под шинелью кобуре или в правой руке, под шинелью. Для начала он довольно грубо выматерил матросика. Тот не возмутился и даже не удивился, но, сказав: «Будет исполнено, товарищ Матсон», – скрылся в темноте.

– Я провожу вас до вашей комнаты, – сказал товарищ Матсон.

И я не услышал в его интонации издёвки.

Мы, покорно звеня железом, поплелись следом за ним в наш подвал. В подвале оказалось на удивление тепло – кто-то в наше отсутствие позаботился и о печи, и о дровах.

– То, что вы в железе, конечно, перегиб и безобразие, – проговорил товарищ Матсон, когда я расположился на своём шершавом насесте. – Но немедленно устранить это я не могу – кузнец сейчас в отъезде. Утром он вернётся и тогда…

Говоря так, товарищ Матсон оглядывал интерьер нашего временного жилища. Прыгающие сполохи оранжевого пламени, скудно освещали каменные пол и стены купеческого подвала, груду вонючей соломы в углу. Простак Простаков сразу же ухнул в неё и через минуту мы услышали его сонный храп.

– Это вам, примите.

Товарищ Матсон протянул мне котелок, в котором оказалось несколько сваренных в мундире картофелин. Одну из них я тут же, прямо на глазах Матсона, съел – утерпеть не получилось. В ответ на моё доверие, тот вытащил правую руку из-за пазухи. Пистолета в ней не оказалось.

– Извините, что так вышло, – проговорил он.

Внезапно товарищ Матсон смахнул с головы фуражку, и тут я не столько разглядел, сколько почувствовал, что начальник Псковской ГубЧК совсем ещё молодой человек, пожалуй, вовсе не старше меня. На вид двадцать три – двадцать четыре года, не больше.

– Я понимаю: голод, вши, – продолжал он. – Вы испытываете множество… гм… неудобств, но завтра, когда вернётся откомандированный в уезд кузнец, ваши мучения закончатся. Мы подыщем для вас нормальную квартиру…

Я молча смотрел на него, пережевывая очередную картофелину и собственное усталое оцепенение. В такой фазе утомления человек перестаёт испытывать даже малейший страх. Малейшее движение, мысленное или физическое, практически невозможно.

– Мы получили директиву из Питера. Вы… Ты… Давай на ты, – внезапно предложил он. – Мы ведь ровесники.

Здравомыслие возвращалось ко мне по мере наполнения желудка. Во мраке нашего подземелья серые картофелины на чёрном дне котелка казались не пищей, а лишь тенью её. Возможно, этот Матсон, юный, но уже вполне матёрый зверюга, поделился со мной собственным ужином. Поделился он, значит, должен поделиться и я, вон с тем, стенающим на соломе Простаком Простаковым. А ежели я не поделюсь, то мой голодный соглядатай, пожалуй, и придушит цепями, как только щедрый Матсон удалится восвояси. Я вытащил из котелка пару картофелин покрупнее и одну за другой кинул их в сумрак, где на соломе гнездился мой товарищ-соглядатай. Цепи зазвенели. За тихим рычанием, долженствовавшим, по-видимому, обозначать благодарность, послышалось чавканье, сменившееся в скором времени самозабвенным храпом. Да-да, сожрав всего лишь две картофелины, мой сокамерник снова благополучно заснул.