Кошачья голова

— Мы не ваши! Ваши не здесь ночуют! Попутали вы!

А сам топорик наготове держит.

Огонь-то мы не засветили, в темноте я не видела, боится Юрка или нет. Потом, конечно, признался, что взмок весь от волнения. Думал: ну все, хана нам пришла. Были туристами, а станем завтраком туриста.

Ну никак мы не ожидали, что снаружи еще больше забегают, а потом как заржут:

— Ну мы проверим!

И внезапно тишина. И все.

Мы с Юркой, конечно, по очереди с топориком дежурство держали, спать-то сильно хотелось. За день устали с рюкзаками по бурелому лазить. Вот один караулит, другой — спит, потом менялись. Но уже ничего не было. И утром никаких следов.

Так-то мы потом нормально до точки дошли. Не первые, конечно. Но и не последние. А один наш товарищ в тот раз потерялся. Мы его на точке долго ждали, пришлось даже в милицию обращаться. Нашли, но совсем плохого.

Он выпивал, правда, так что никто не удивился, что он через некоторое время помер. Но что-то нам с Юркой подсказывало, что в происшествии с тем товарищем есть и наша вина. Потому что тот утверждал, что тоже на зимовке останавливался, которая на его маршруте не была отмечена. Еще думал, что сбился с пути. А потом, вишь, правда сбился. И больше он никаких подробностей не рассказывал, даже в милиции. Не ждешь никого, так и никого не впускай, ни незнакомого, ни знакомого. Кому надо, так до утра подождет. До петухов, — закончила Лизавета.

— А вдруг что-то случилось неожиданное и нужна срочная помощь?

Лизавета насмешливо хмыкнула:

— Если случилось что, пожар или беда, ты это сразу услышишь до того, как в дверь стучаться начнут. Никто разводить церемонии не будет, поверь мне. Сам первый выскочишь. А ежели ты не врач, то какая от тебя помощь потребуется среди ночи? Это в деревне. А в лесной избушке ночью ты кого ждешь? Или слышал где о таком случае?

Я уже собрался возразить, но вовремя сообразил, что о таких ситуациях знаю только из фильмов ужасов. Но герои ужастиков, в отличие от зрителя или читателя, не знают, что они в ужастике. Для них это обыкновенная жизнь без предупреждающей музыкальной темы, без тематической обложки и аннотации. И они всегда немного глупее зрителя или читателя, который в реальной жизни ни за что так, как они, в минуту опасности не поступит. Если, разумеется, будет знать, что это опасность.

— Конечно, легко бдительным быть, когда ты на чужой территории. А если у себя дома? Пустишь? Вот, задумался. У нас в деревне, что ниже по реке, случай такой был. Давно, да не очень. В лесу пропал у Авдотьи сынишка. Пошел со старшими ребятами по ягоды и, видно, отвлекся на бабочку какую или зазевался и отстал. Вроде рядом крутился, все его видели, приглядывали. И вдруг — раз! — и нету его. Аукали, кликали — ничего.

Пошла Авдотья к одной бабке, из тамошних. Снесла ей даже что-то, не с пустыми руками. Та в трубу по

кричала — домового, стало быть, спрашивала. Потом на коре каббалу написала, такое заклинание, каббала, дала Авдотье: иди на росстань, на опашку, то есть от груди вбок, брось с куском хлеба, а потом сразу в лес. Там твой ребятенок будет. Но только его увидишь, нельзя сразу бросаться, обнимать там, хватать. Нужно немедленно развернуться и домой идти и не оглядываться ни в коем случае. Нельзя. Пока порог не переступит, нельзя. И ни с кем не разговаривать.

Авдотья все сделала. А как к лесу подходить стала, так под кустом видит: сынишка ее сидит зареванный, чумазый. Но сдержалась, не бросилась к нему, хотя сердце разрывалось на части. Повернула назад. Идет, слышит: сзади будто топот маленьких ножек, догоняет будто ее. И голос сынишкин:

— Мама, ножки болят, на ручки возьми. Мам, я боюсь!

Как тут не обернуться? Ведь сколько искали, уже отчаялась найти. А тут вот он, сзади, родненький, живой!

Но сдержалась. Так и шла до самого дома, даже лицо закрыла, чтобы ни с кем случайно взглядом не встретиться, не заговорить, не спросить: видят ли они позади мальчика ее? Слышит, что он совсем рядом идет, чуть ли не за юбку хватается. А когда порог дома перешагнула, на радостях позабыла главное — не она должна была порог перейти, а мальчонка ее.

Авдотья перешагнула, обернулась сразу, чтобы сына на руки подхватить, а вместо него что-то темное под руку поднырнуло и прямо в погреб юркнуло. Она аж в обморок упала. А когда очнулась, ночь уже настала. И слышит:

— Мама, я боюсь! Боюсь! — навзрыд плачет маленький ребенок в подполе.

Голос родной, любимый, сердце рвет. Бросилась к подполу, крышку откинула, засветила лампу... Я сама слышала, как она рассказывала: «Сидит будто мой Петрушенька у мешка с картошкой и в ручонке травинку с нанизанными земляничинками держит. — Тут голос Авдотьи дрогнул, лицо дернулось в гримасе душевной боли, но при нас, чужих, она сумела сдержать слезы: — Не он это, не он».

Крышку захлопнула, а он там снизу как стукнет, будто разозлившись. Аж доски ходуном заходили. И снова жалобно так плачет. Пошла опять к бабке, а та руками развела, ничем не может помочь. Рано оглянулась. Вот и держит Авдотья теперь существо в подполе, отказываясь принимать его как своего ребенка. Десятый год уже пошел. Не кормит, не поит и дом не продает. А он все там в подполе плачет.

Лизаветино лицо исказилось, будто это она сама не вовремя обернулась и держит теперь кого-то, прикидывающегося ее сыном, в подполе. Мне жутковато стало, и озноб по спине прошел, несмотря на шпарящее вовсю солнце.

Я этими страшилками по горло сыт был! Студенту надо, пусть он и слушает, и запоминает. Но силы воли прекратить слушать эти бесконечные байки или хотя бы просто уйти почему-то не было.

Лизавета как-то встряхнулась и начала совершенно другим голосом и будто бы даже не своими словами. Может, пересказывала чужую историю.

— А вот еще до Юрки было. Я снимала квартирку в городе одно время, недолго. Пыталась работать, закрепиться там. Началось все с волос. Я начала находить их везде: на полу у кровати, в стоке ванны, на оконном стекле. По натуре я очень брезгливая, даже от вида собственных выпавших волос тошнит, а тут — вообще не мои.

Не ладилось ничего у меня. На работе, с личной жизнью. Часто вместо ужина сидела на балконе, не включая в квартире свет, и смотрела, как на улице становится все меньше людей, как гаснут вывески магазинчиков, закрывающихся на ночь, как погружается в темноту засыпающая многоэтажка.

В один такой день дождь лил как из брандспойта. Небо заволокло такими противными серенькими тучами, что все вокруг стало жутко депрессивным и промозглым, хотя холодно не было. Но сыростью несло отовсюду. Я на балконе сидела и смотрела, как отражаются окна в лужах. И как кто-то идет, шлепая по ним. А потом увидела кто.

Ноги. Голые человеческие ноги. Сначала я решила, что это свет от уличного фонаря так падает. Логично было бы объяснить эту оптическую иллюзию именно так. Просто освещает какую-то часть тела, а остальное скрывает темнота. На самом деле — ничего подобного. Реальность была в том, что никакого остального тела не существовало. Только одни ноги. Они вышли на полностью освещенное пространство, и тут уж сомнений никаких не осталось. Тень от них падала тоже укороченная. Как если бы под фонарем на асфальте стояли высоченные сапоги, ботфорты. Только это была не обувь, а человеческие ноги. Будто шел, шел человек и остановился. Зачем? Ну вот наверх, например, посмотрел. На меня. И прямо к подъезду нашего дома и зашагал.