Кошк и Солнц
Шрифт:
– Лайк! Лайк!
Видно, хочет позвать – Майк! Майк! – а не получается.
Майк просыпается, смотрит на Лайка, да точно ли это Лайк – нет, точно Лайк, только он снова стал щенком, как раньше.
Вот здорово-то…
– Мама! Папа! А Лайк снова щенком стал!
– Да ты что? – папа чуть не роняет чашку с кофе, – быть не может!
Папа смотрит, и правда Лайк щенком стал, вот чудо-то…
– Лайк! Лайк! Бежим!
Это Майк.
На речку бегут.
И в лес бегут.
И в лето бегут.
– Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Подходит к реке, нюхает воду, – хочет прыгнуть, не прыгает.
Папа-мама говорят, ну что ты хочешь, Лайк старенький уже, не щенок же.
– А пусть Лайк снова щенок будет, а?
– Ну что ты…
– Ну, пу-у-усть! Ну, пожа-а-а-алуйста!
Темнеет.
Ночь поднимается с востока, окутывает лес, ухает в лесу луна.
Мама набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы заказать собаконя… да, щенка…
Папа ворчит, разоримся мы с этими собаконями.
Мама говорит, ну что ты хочешь, ребенок просит…
Папа выходит на улицу:
– Лайк, Лайк!
Это папа.
– Лайк, Лайк!
Это Лайк. Выползает из конуры, машет хвостом.
Папа вскидывает ружье.
Лайк подскакивает, высоко вскидывает копыта, бежит в темноту ночи, то есть, не бежит, бежать у Лайка уже не получается, ковыляет, неуклюже подпрыгивает, вскидывает копыта, устремляется к лесу, – ночь укрывает Лайка черными крыльями.
Грохает выстрел, взвизгивает подстреленная ночь, Лайк исчезает в темноте.
– Майк! Ну, пойдем!
Это мама.
– Майк, пошли!
Это папа.
– Да ну-у-у…
Это Майк.
Мама-папа поехали куда-то там, на аттракционы какие-то, а Майк не хочет, надоели эти родоки скучные, и Лайк этот надоел, пристает, лает, и… и вообще все надоело, все не так…
Мама-папа уходят.
Мама начинает:
– Пора бы уже, наверное…
Папа морщится:
– Ну что ты так сразу… можно подумать, у тебя никогда плохого настроения не было…
– Да нет… это… ну ты же понимаешь, что уже начинается…
– Вот именно, что начинается, это он сегодня такой, а завтра, может…
Мама сжимает руку папы, просит, ну миленький, ну пожалуйста…
Папа набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы…
Смех на улице.
Майк не понимает, как смех, откуда смех, а вот нате вам – смех, и бегает маленький Майк по улице, с папой играет, папа его на спину сажает, возит по двору, и-го-го-го!
Мама в дверь стучит, насилу научилась в двери стучать, не вламываться без стука…
– Да, мам!
Заходит. Улыбается. Нехорошо как-то улыбается, бормочет что-то, а я тебе колу принесла, как ты любишь, со льдом…
Майк настораживается, нехорошо мама улыбается, нехорошо…
– Не, мам…
– Ну что ты, я ж для тебя старалась…
Майк отталкивает стакан, отскакивает, бросается прочь в окно, распахнутое в лето, благо, первый этаж, – бежит через лужайку за домом, прочь, к лесу, от этого страшного,
что мама улыбается так нехорошо…Выстрел.
Еще.
Еще.
Это еще что, это новенькое что-то, обрывки голосов за спиной, чего палишь, хоть бы позвала его лучше, да ни фига бы он не послушался…
Кто-то бежит за Майком, сильный, быстрый, это папа, не догонит, не дого… чер-р-рт, земля ставит подножку, хватает ногу корягой, папа прицеливается, – не надо, не надо, не надо…
Что-то прыгает на папу, нескладное, голенастое, визжит, простреленное, Майк подскакивает, бросается к лесу, ночи нет, но хоть лес укроет…
– Лайк… Лайк?
Это Майк.
Лайк молчит.
И лес молчит.
Лайк, должно быть, сломался.
Лес не сломался, лесу положено молчать.
Майк идет к городу, купит там себе другого Лайка взамен сломанного, Майк уже большой, Майк уже знает, как это делается…
Набирает номер.
– Здравствуйте, я хотел бы заказать…
…объект зафиксирован в километре от города, диктую координаты для ликвидации…
Незаходящее солнце
– Вы убили меня… зачем?
Так пугаюсь, что даже не могу ответить – вы с ума сошли, никого я не убивал.
– Я не…
– Вы убили меня!
– Но я…
– Я доверился вам… а вы… вы…
– Позвольте, позвольте, давайте все по порядку… – стараюсь успокоить незваного гостя, понимаю, что это будет не так-то просто, если не сказать – невозможно.
– Да вы сами… сами посмотрите на это… – он показывает полупрозрачные руки, скользит по комнате, проходит сквозь стены – чопорный господин в чем-то старомодном, стимпанковском, жилетно-фрачно-цилиндровом, и в то же время в этом жилетно-фрачном прослеживается что-то из века айфонов и нейлоновых рубашек…
– Ну что это такое? И как это понимать?
Снова проходит сквозь стену.
Осторожно догадываюсь:
– Вы… вы умерли.
– Как вы догадались…
– Но…
– Это вы… это все вы…
Начинаю вспоминать…
– …вы правда можете отправить меня куда я захочу? – говорит спокойно, вежливо даже, но за этой вежливостью проскальзывает какое-то презрение ко мне, как будто я пыль с его лакированных ботинок, не больше.
– Да, совершенно верно.
Дальше он задает вопрос, которого я не понимаю. Я не так хорошо знаю и чувствую человеческий язык, чтобы осознать вот такое… сколько… сколько чего… почему он должен мне сколько-то там чего-то там, ведь я ничего у него не прошу.
Он тоже не понимает меня, как это ничего не прошу, я должен просить, я обязан просить, этого просто быть такого не может, чтобы я ничего не просил…
Понимаю, что смертельно обижу его, если не попрошу… что? Наугад показываю на круглое и блестящее, даже вспоминаю слово – клок, хотя хочется назвать его – чк-чк-чк-чк-чк – и где-то там в глубине этого чк-чк-чк еще немножко ж-ж-ж и ш-ш-ш.