Кошка

– Это уже лишнее! – досадливо воскликнул Ален. – Я сегодня же послал бы за ним Эмиля…

– Уж этот Эмиль!.. Я давеча хотела передать ему чемодан, так этот старый дурак пустился наутёк, точно от зачумлённой… Я оставила его у ворот…

Лицо её покраснело от гнева, она прикусила себе щёку. «Многообещающее начало», – подумал Ален.

– Весьма сожалею. Да ты ведь его знаешь… Послушай, – решил он вдруг, – пойдём-ка на бересклетовую поляну, там будет спокойнее, чем в доме.

Он тотчас пожалел о своих словах, ибо бересклетовая поляна – небольшое окружённое подстриженными деревьями и обставленное плетёной мебелью пространство – служила некогда прибежищем для первых тайных поцелуев.

– Подожди, веточки стряхну. Зачем портить такой красивый костюм? Первый раз вижу его на тебе…

– Он совсем новый, – молвила Камилла с глубокой печалью в голосе, словно объявила: «Он умер».

Озираясь, она села бочком. Две круглые арки, одна напротив другой, размыкали кольцо зелени. Алену вспомнилось одно признание Камиллы: «Ты представить себе не можешь, как я робела в твоём чудном саду… Я приходила туда, как деревенская девчонка приходит в парк особняка поиграть с барским сыном. А между тем…» Одним словом она испортила всё, этим «между тем», намекающим на благополучие фирмы по производству машин для выжимания белья сравнительно с приходящим в упадок делом семейства Ампара.

Он заметил, что Камилла не сняла перчатки. «Ну, эта предосторожность против неё же и оборачивается… Не будь перчаток, я, может быть, и не вспомнил бы о её руках, о том, что они сделали… А, наконец-то! Наконец начинает закипать гнев! – подумал он, прислушиваясь к ударам сердца. – Долго же я раскачивался!»

– Ну так как? – начала Камилла невесёлым голосом. – Что поделываешь? Может быть, ты ещё хорошенько не обдумал?..

– Обдумал, – возразил Ален.

– Вот как!

– Да. Я не могу вернуться.

– Я прекрасно понимаю, что толковать об этом сегодня нет смысла…

– Я не хочу возвращаться.

– Совсем? Никогда?

Он пожал плечами.

– Что значит «никогда»? Я не желаю возвращаться. Не теперь, а вообще.

Она напряжённо смотрела ему в лицо, пытаясь отличить правду от лжи, напускное раздражение – от истинного гнева. Он испытывал к ней такое же недоверие. «Сегодня она скромненькая, схожая немного с хорошенькой белошвейкой. Как-то теряется среди зелени. И мы уже успели наговорить друг другу пустых слов…»

Вдали Камилла видела сквозь один из округлых просветов в стене зелени следы «работ» на фасаде дома: новенькое окно, свежеокрашенный навес над ним. Отважно устремляясь навстречу опасности, она объявила вдруг:

– А если бы я ничего не сказала вчера? Если бы ты ничего не узнал?

– Блистательный образец женского хитроумия! – усмехнулся Ален. – Он делает тебе честь!

– Честь? А что честь? – отразила она удар, тряхнув головой. – Семейное счастье часто зависит от чего-то такого, в чём совестно признаться, или от чего-то невысказанного… Мне кажется, что, умолчи я об этом, в сущности, дурном поступке, я лишь укрепила бы наш союз. Видишь ли, я не чувствую в тебе… как бы сказать?

Она искала слово, изображая его смысл крепко сплетёнными руками. «Напрасно она выставляет руки напоказ, – мстительно подумал Ален. – Руки, совершившие казнь…»

– Короче, ты мне совсем не единомышленник, – нашлась наконец Камилла. – Разве я не права?

Поражённый, он мысленно признал её правоту, но ничего не сказал. Тогда Камилла повторила столь знакомым ему жалобным голосом:

– Я не права, злюка, не права?

– Но послушай! – вспылил он. – Речь ведь не об этом. Единственное, что имеет для меня значение – значение в отношении тебя, – так это знать, что ты сожалеешь о своём поступке, что только о нём и думаешь, что он приводит тебя в ужас… Словом, что ты испытываешь угрызения совести, понимаешь? Ведь раскаиваются же люди!

Он сердито встал, прошёлся вокруг поляны, отёр взмокший лоб рукавом.

– Ну конечно! Разумеется! – с притворным сокрушением воскликнула Камилла. – Если бы ты знал, как я сожалею… Видно, я тогда совсем потеряла голову…

– Ты лжёшь! – крикнул он придушенным голосом. – Ты жалеешь лишь о том, что твой замысел не удался! Да это видно по тому, как ты говоришь, как ты одета: эта шапочка набекрень, эти перчатки, этот новёхонький костюмчик – это всё ухищрения, чтобы соблазнить меня!.. Если бы ты действительно раскаивалась, я увидел бы это по твоему лицу, я почувствовал бы!

Он выкрикивал слова придушенным, слегка осипшим голосом, не в силах уже совладать с гневом, которым распалил себя. Обветшалая ткань пижамы лопнула на локте. Он оторвал почти весь рукав и отшвырнул его на кусты. На какое-то время Камилла приковалась взглядом к обнажённой, странно белой на фоне бересклетовых зарослей размахивающей руке.

Ален прижал ладони к глазам, заставляя себя говорить тише.

– Маленькое безупречное создание! Голубое, как самые дивные сны! Кроткое, нежное существо, способное тихо умереть, лишившись необходимого ему… И ты держала её над пропастью и разжала руки… Ты чудовище!.. Я не хочу жить с чудовищем!..

Он отнял руки от покрывшегося испариной лица, подошёл к Камилле, ища слова, которые ещё больнее уязвили бы её. Она часто дышала, переводя взгляд с голой белой руки на такое же белое лицо, в котором не было ни кровинки.

– Но это всего лишь животное! – возмущённо вскричала она. – Ты жертвуешь мною ради четвероногого! А ведь я жена тебе! И ты бросаешь меня ради кошки!

– Животное! Да, животное…

По видимости, успокоившись, он искал убежища в загадочной и понимающей усмешке. «Я должен признать, что Саха действительно животное… А коли так, чем замечательно это животное и как втолковать это Камилле? Эта опрятненькая кипящая гневом добродетельная убийца, уверенная, что ей известно, что такое животное, положительно уморит меня!..» Но тут голос Камиллы заставил его забыть о насмешках.

– Чудовище – это ты.

– Не понял?

– Да, ты. К сожалению, я не умею это объяснить, но уверяю тебя, что не ошибаюсь. Да, я хотела избавиться от Сахи. Это не очень красиво, согласна. Но убить то, что мешает или причиняет страдания, – это первое, что приходит в голову женщине, особенно женщине ревнующей. А вот ты – действительно случай особый, явление уродливое, ты…

Она силилась изъяснить свою мысль, тыча пальцем в то, что в наружности Алена являло, по случаю, свидетельство исступления ума: оторванный рукав, трясущиеся губы, с которых готова была слететь брань, побелевшие, как мел, щёки, всклокоченные, вздыбленные немыслимым хохлом волосы… Он не стал спорить, не стал защищаться – казалось, он хотел постичь нечто, и прочее перестало существовать для него.

– Если бы я из ревности убила или собиралась убить женщину, ты, вероятно, извинил бы меня. Но я подняла рук на кошку и, стало быть, я дурной человек. И ты удивляешься, что я называю тебя чудовищем…

– Разве я говорю, что удивляюсь? – заносчиво перебил он.

Она растерянно посмотрела на него, безнадёжно махнула рукой.

Хмурый, отчуждённый, он провожал взглядом ненавистную руку в перчатке всякий раз, как она приходила в движение.

– Так что же мы решим на будущее? Как нам быть, Ален?