Кошки-мышки

Через неделю граммофон, отремонтированный, смазанный, с отбронзированными металлическими деталями, стоял в комнате Мальке. Диск был заново обтянут фетром. Мальке при мне завел аппарат, пустой зеленый диск закружился. Скрестив руки на груди, Мальке стоял возле белой совы, сидящей на березовом суку. Его мышь не шевелилась. Я стоял спиной к олеографии Сикстинской мадонны, поглядывая то на пустой покачивающийся диск, то в окно мансарды, за которым поверх новой красной черепицы крыш виднелась церковь Сердца Христова с циферблатом на восточной стороне луковичной колокольни. Еще до того, как пробило шесть часов, извлеченный из тральщика граммофон, зашипев, остановился. Мальке несколько раз заводил его, требовательно ожидая от меня внимания к этому новому ритуалу: многообразие разных по громкости шумов и звуков, торжественное холостое вращение. Пластинок у Мальке тогда еще не было.

Книги занимали длинную прогнувшуюся полку. Мальке много читал, в том числе религиозную литературу. Помимо кактусов на подоконнике, а также моделей торпедной лодки класса «Вольф» и авизо «Грилле» [5] следует упомянуть стакан, который стоял на комоде рядом с тазиком для умывания: стакан всегда был мутным из-за остававшегося со вчерашнего дня сахарного осадка толщиной в палец. Тщательно размешивая сахар, Мальке создавал по утрам в этом стакане мутноватый раствор, чтобы укладывать от природы тонкие и непослушные волосы. Однажды он предложил и мне смочить волосы этим сахарным раствором. После обработки прическа действительно обрела не только стеклянный блеск, но и устойчивую форму, которая продержалась до вечера, но кожа на голове зудела, ладони делались липкими, как у самого Мальке, часто проверявшего собственную прическу, — впрочем, не исключено, что все это примерещилось задним числом и ладони вовсе не были такими уж липкими.

5

Некоторое время «Грилле» была личной яхтой Гитлера.

Под мансардой, в трех комнатах, из которых использовались только две, жили мать Мальке и ее старшая сестра. В его присутствии обе робели, делались тихими; они гордились своим мальчиком, ибо Мальке считался хорошим учеником, хотя и не лучшим в классе. Его школьные успехи объяснялись отчасти тем, что он был на год старше нас, поскольку мать и тетка послали слабенького и болезненного, по их мнению, ребенка в начальную школу годом позже нормального срока.

Большим рвением в учебе он не отличался, зубрил не слишком, всем давал списывать, никогда не ябедничал, особого честолюбия — если не считать уроков гимнастики — не выказывал, зато проявлял заметное отвращение к обычным скабрезностям восьмиклассников, поэтому, например, помешал Хоттену Зоннтагу, который, найдя в Штеффенском парке между скамейками презерватив, нацепил его на прутик, притащил в класс и надел на дверную ручку. Выходка адресовалась штудиенрату Тройге, подслеповатому учителю, которому вообще-то давно полагалось находиться на пенсии. Кто-то уже крикнул из коридора: «Идет!», но Мальке поднялся из-за парты, неспешно шагнул к двери и снял с дверной ручки презерватив бумагой, оставшейся от принесенных с собой бутербродов.

Никто не решился возразить. Он вновь продемонстрировал нам свое превосходство, и теперь я могу сказать: не отличаясь большим рвением в учебе, зубря не слишком, давая всем списывать, не выказывая чрезмерного тщеславия — если не считать уроков гимнастики — и не поддерживая обычных скабрезных выходок, Мальке опять продемонстрировал свою неповторимость. Он стремился к аплодисментам, которых добивался порой весьма изысканными, а порой довольно натужными способами; в конце концов, он ведь собирался позднее выступать на цирковой арене, а то и на сцене, поэтому примерял на себя роль клоуна, снимая, скажем, болтающийся презерватив с дверной ручки, за что и удостоился уважительного бормотания; да он почти и был клоуном, когда вымучивал перевороты на турнике, а серебряная мадонна летала по пропахшему потом гимнастическому залу. Но больше всего аплодисментов Мальке снискал во время летних каникул на затонувшей посудине, хотя не сказать чтобы мы воспринимали его иступленное ныряние как цирковой номер. Мы не смеялись, когда он, посиневший, дрожащий, раз за разом вылезал на палубу, чтобы предъявить нам очередной трофей. Озадаченные и удивленные, мы ограничивались одобрительными репликами: «Здорово! Мне бы твои нервы! Ну, парень, ты даешь! Как тебе удалось отвинтить эту штуковину?»

Одобрение ему нравилось, оно утихомиривало прыгуна на его горле; но вместе с тем одобрение смущало его и опять приводило прыгуна в движение. Обычно он лишь отмалчивался, что опять-таки вызывало одобрение. Он не зазнавался; ты ведь никогда не говорил: «Вам слабо!» Или: «Может, еще кто попробует?» Или: «Никому из вас не под силу нырнуть четыре раза подряд, как я это сделал позавчера, когда добрался до центрального отсека, залез в камбуз и достал банку консервов. Наверняка французских, с лягушачьими лапками, по вкусу похоже на телятину, а вы трухнули, не рискнули даже попробовать, хотя я съел полбанки. Потом я достал вторую, даже отыскал консервный нож, но в этой банке консервы протухли: Corned beef».

Нет, Мальке никогда так не говорил. Зато делал удивительные вещи, например, действительно достал из бывшего камбуза затонувшей посудины несколько банок консервов — судя по вытисненным надписям, английского или французского происхождения, — даже обнаружил внизу более или менее пригодный консервный нож, молча вскрыл на наших глазах банки, поел вроде бы лягушачьих лапок, приводя в движение свое адамово яблоко — забыл сказать, что Мальке, несмотря на худобу, был весьма прожорлив, — после чего протянул полупустую банку нам, но без малейшей настойчивости. Мы вежливо отказались, а Винтер от одного вида подобной снеди пополз на четвереньках к турелям, где, отвернувшись ко входу в гавань, долго, но безуспешно давился приступами тошноты.

Разумеется, Мальке и после этой демонстративной трапезы получил свою порцию восхищения, однако лишь отмахнулся, а остатки лягушачьих лапок и протухшей тушенки скормил чайкам, которые еще во время еды кружили поблизости, как сумасшедшие. Смахнув наконец жестяные банки, а с ними и чаек за борт, Мальке принялся чистить консервный нож; лишь этот нож показался ему достойным сохранения. Подобно английской отвертке и другим амулетам, консервный нож висел теперь у него на шее, но не всегда, а лишь тогда, когда Мальке намеревался отправиться за консервами в камбуз бывшего польского тральщика — желудок у него работал исправно, никогда не подводил; бывало, Мальке носил консервный нож вместе с другими амулетами под рубашкой, таскал его даже к заутрене в церковь Девы Марии; всякий раз, когда он вставал на колени у алтарной преграды, чтобы принять причастие, откидывал голову и высовывал язык, на который его преподобие отец Гусевский возлагал гостию, министрант, прислуживавший священнику сбоку, заглядывал за отворот рубахи Мальке: там у тебя на шее болтался консервный нож рядом с мадонной и промасленной отверткой; я восхищался тобой, хотя ты вовсе не ставил себе такой цели. Нет, Мальке не был честолюбив.

Осенью того же года, когда он научился плавать, его исключили из юнгфолька и сунули в гитлерюгенд, ибо на протяжении нескольких воскресных дней он отказывался вести свой отряд — Мальке был юнгцугфюрером — в Йешкентальский лес на утренник. Этим исключением он также снискал себе, по крайней мере в нашем классе, шумное одобрение. Как обычно, он оставил наше одобрение без особого внимания или воспринял его с некоторым смущением, продолжая — теперь уже рядовым членом гитлерюгенда — отсутствовать на воскресных утренниках; в этой молодежной организации, которая охватывала всех подростков старше четырнадцати лет, его отсутствие не слишком бросалось в глаза, дисциплина в гитлерюгенде была послабее, чем в юнгфольке, поэтому парню вроде Мальке удавалось оставаться незаметным. Он не был строптивым в обычном смысле слова, регулярно посещал еженедельные отрядные собрания и политзанятия, участвовал во все более часто назначаемых спецмероприятиях вроде сбора металлолома или макулатуры, не чурался акций «зимней помощи», лишь бы бренчание кружкой для пожертвований не мешало его воскресной заутрене. В качестве члена государственной молодежной организации Мальке оставался безвестным и бесцветным, тем более что перевод из юнгфолька в гитлерюгенд не являлся случаем исключительным, зато в нашей гимназии, уже после первого лета на затонувшей посудине, у него сложилась особая — не хорошая и не плохая, а легендарная репутация.

Судя по всему, наша гимназия, особенно по сравнению с упомянутой молодежной организацией, постепенно приобретала для тебя куда большее значение, чем может иметь обычная школа с ее отчасти консервативными, отчасти трогательными традициями, разноцветными гимназическими фуражками, неизменными апелляциями к духу учебного заведения — ибо ты ожидал от нее чего-то такого, чего она не могла тебе дать.

«Что с ним?»

«Говорю тебе, он чокнутый».

«Может, это связано со смертью отца?»

«А всякие побрякушки на шее?»

«Вечно ходит молиться…»

«Да он вообще ни во что не верит, точно».

«Для веры он слишком рассудочен».

«Сначала ту штуковину нацепил, теперь еще и эту, зачем?»

«А ты сам у него спроси, ведь это ты ему тогда кошку…»

Мы гадали так и эдак, но не могли тебя понять. Пока не научился плавать, ты был никто, хотя иногда тебя вызывали к доске и обычно ты отвечал правильно, а именовался ты Йоахимом Мальке. Кажется, классе в седьмом или позднее, но до твоих первых попыток научиться плавать мы некоторое время сидели за одной партой; нет, вроде бы ты сидел за мной или же по соседству в среднем ряду, а я вместе с Шиллингом сидел в ряду у окна. Позже говорили, будто ты до восьмого класса носил очки, но я этого не помню. Да и неизменные высокие шнурованные ботинки я заметил лишь тогда, когда ты, научившись плавать, повесил шнурок на шею. В мире происходили великие события, но летоисчисление Мальке имело другой отсчет: до сдачи экзамена на свободное плавание и после; когда всюду — пусть не сразу, а постепенно, сперва на Вестерплатте, затем на радио, потом в газетах — началась война, гимназист, не умевший ни плавать, ни ездить на велосипеде, не представлял собой ничего особенного, зато тральщик класса «Чайка», ставший позднее сценой для выступлений этого гимназиста, сыграл, пусть всего на несколько недель, свою роль в боевых действиях в Путцигской бухте, в заливе и у рыбного порта на полуострове Хель.

Польский флот был не велик, но амбициозен. Мы наизусть знали все характеристики новейших боевых кораблей, спущенных со стапелей преимущественно в Англии или Франции, и могли без запинки перечислить все данные о вооружении, водоизмещении или узловой скорости, точно так же, как без труда приводили все названия легких итальянских крейсеров, устаревших бразильских броненосцев или мониторов.

Позднее Мальке превзошел нас и в этой премудрости, у него словно от зубов отскакивали названия японских эсминцев от спущенных на воду лишь в тридцать восьмом году новейших кораблей класса «Касуми» до более тихоходных, построенных в двадцать третьем и модернизированных судов класса «Асагао»: «Хумидзуки», «Сатуки», «Юдуки», «Нокадзе», «Хадакадзе» и «Оите».