Кошкин стол

— Тогда, на «Оронсее», ты чувствовала, что чем — то похожа на эту девочку, с которой сдружилась? На дочку узника. Она тоже оказалась под властью своего отца.

— Наверное. Но скорее, я просто хотела ей помочь. Ты же понимаешь.

— В ту ночь, у шлюпок, когда ты встречалась с этим тайным агентом, Перерой, я слышал ваш разговор. Я все слышал.

— Вот как? А почему ты мне ничего не сказал?

— Сказал. Я пришел к тебе на следующее утро. Ты ничего не помнила. Проваливалась в сон, точно тебя опоили.

— Я должна была попытаться забрать у него одну вещь… для них. Но мне страшно хотелось спать.

— Его в ту ночь убили. У тебя был нож?

Она молчала.

— Больше там никого не было.

Мы стояли совсем рядом, плотно запахнув пальто. В темноте я слышал, как волны разбиваются о берег.

— Нож был, — сказала она. — Там были его дочь Асунта и Сунил. Они меня страховали…

— Значит, нож был у них. Они тебе его передали?

— Не знаю. В том-то и дело. Я не могу точно сказать, что там произошло. Ужасно, да?

Она вздернула подбородок.

Я ждал, пока она продолжит.

— Холодно, — сказала она. — Пошли в дом.

Но когда мы оказались внутри, Эмили не спешила продолжать.

— Что ты должна была у него забрать? У Переры?

Она встала с дивана, подошла к холодильнику, открыла его, постояла, вернулась с пустыми руками.

— Насколько я знаю, на судне было только два ключа от наручников Нимейера. Один был у этого англичанина Джигса. У Переры был второй. Сунил заподозрил, что один из моих поклонников и есть Перера, и попросил выманить его к шлюпкам. Сунил тогда уже понял, что ради него я готова на все. Повязал меня своими чарами. Меня использовали как приманку.

— И кто это был? Никто же не знал, кто именно этот тайный агент.

— Человек, который ни с кем никогда не разговаривал. Портной, сидевший за вашим «кошкиным столом», Гунесекера.

— Но он же не говорил. Не мог говорить. А тот, у шлюпки, с тобой общался…

— Сунил как-то выяснил, что он и есть тайный агент. Застал его за разговором с английским офицером. Так что прекрасно он умел говорить.

«Я думала, что нужно спасать тебя, — написала в том письме мисс Ласкети. — Но однажды увидела Эмили в обществе этого типа из труппы „Джанкла“. Их отношения показались мне опасными, чреватыми бедой».

Фрагменты, остававшиеся несвязными долгие годы, утраченные обрывки сюжетов — смысл их внезапно проясняется, если увидеть их в ином свете и в ином месте. Я вспомнил рассказы мистера Невила о том, как на кладбище кораблей судно разделяют на части, чтобы дать каждой новую жизнь, придать новый смысл. И вот я уже не был с Эмили на острове Боуэн. Я погрузился в прошлое, пытаясь вспомнить тот день, когда кузина моя строила вместе с Сунилом живую пирамиду, когда он надел ей на руку браслет и расцарапал кожу. А еще я вспомнил молчаливого человечка с шарфом на шее — человечка, которого мы принимали за портного: ведь в последние дни пути он больше не показывался за «кошкиным столом».

— Знаешь, что я запомнил про мистера Гунесекеру? — спросил я. — Я запомнил его доброту. В тот день, когда ты подошла к нашему столу и у тебя был синяк под глазом — ты сказала, что тебя ударили бадминтонной ракеткой. Он потянулся потрогать. Наверное, он вообразил, что тебя избили, что никакая это была не случайность, что кто-то, возможно Сунил, заставил тебя что-то сделать. Ты, наверное, считала, что мистер Гунесекера к тебе клеится, на деле же он просто волновался за тебя.

— В тот вечер, у шлюпок… я уже и не помню… он набросился на меня, схватил за руку. Мне было страшно. Тут появились Сунил и Асунта… Хватит. Майкл, прошу тебя, давай прекратим. Ладно?

— Он на тебя не бросался. Он хотел дотянуться до твоего запястья, рассмотреть его. Он ведь тоже видел, как Сунил надел тебе этот браслет после построения пирамиды, как расцарапал кожу, а потом что-то втер в ранку. В тот вечер он как раз пытался тебя защитить. Но его убили.

Эмили не произнесла ни слова.

— На следующее утро я никак не мог тебя разбудить, тряс, а ты сказала, что вроде как отравилась. Наверное, они что-то сорвали в саду у мистера Дэниелса, чтобы у тебя все в голове смешалось. Чтобы ты ничего не вспомнила. У него же там росли ядовитые растения.

— В этом прекрасном саду?

Эмили разглядывала свои руки. Потом вдруг распрямилась и взглянула на меня, будто бы все, во что она верила, на чем стояла долгие годы, оказалось ложью.

— Я все эти годы думала, что это я убила Переру, — произнесла она тихо. — Может, и убила.

— Даже мы с Кассием считали, что это ты, — ответил я. — Мы видели его тело. Но я все-таки думаю, это не ты.

Она наклонилась, не вставая, и закрыла лицо руками. Посидела недолго. Я молча смотрел на нее.

— Спасибо.

— Ты помогла им осуществить их план. И в результате Нимейер с дочерью погибли.

— Наверное.

— В каком смысле «наверное»?

— Да так — наверное.

Меня внезапно разобрала злость:

— У Асунты была вся жизнь впереди. Она была еще маленькой.

— Ей было семнадцать. И мне тоже. Все мы повзрослели, еще не став взрослыми. Ты когда-нибудь про это думал?

— Она даже не вскрикнула.

— Она не могла. У нее был ключ во рту. Туда она его и спрятала, когда мы забрали его у Переры. Именно ключ и был необходим для побега.

Я проснулся на диване, занавесок в гостиной не было, и ее заливал свет. Эмили сидела в единственном кресле и смотрела на меня, будто бы выверяя, кем же я стал по прошествии стольких лет, а возможно, корректируя давние представления о непослушном мальчишке, который прожил с ней рядом часть своего детства. Накануне она в какой-то момент поведала, что читала мои книги и при чтении все время пыталась сопоставить одно с другим — вымышленный эпизод с реальной историей, случившейся в ее присутствии, или с эпизодом в саду, который явно был садом моего дяди у Хай-Левел — роуд. За протекшее время мы оба поменяли свои места. Она перестала быть предметом безотчетного обожания. Я больше не сидел за «кошкиным столом». Но лицо Эмили для меня так и осталось недосягаемым.

Какой-то писатель, не помню кто, сказал про одного персонажа, что тот наделен «смутительной грацией». Именно такой для меня всегда и была Эмили — с ее теплотой всегда соседствовала неуверенность. Ей можно было верить, а сама она себе не верила. Она была «хорошей», но только не в собственных глазах. И качества эти так и не сумели уравновеситься, достичь гармонии.

Она сидела — волосы забраны в узел, — обхватив руками колени. Лицо в утреннем свете было красиво какой-то новой, более человечной красотой. Что я хочу этим сказать? Видимо, то, что теперь мне были внятны все подробности ее красоты. Эмили стала непринужденнее, в лице отчетливее отражалась ее суть. Я понял, как именно темные черточки ее души запрятаны в складках внутренней щедрости. Они не перечеркивали нашей близости. До меня дошло: именно ее, Эмили, я никак не мог отпустить от себя большую часть своей жизни, несмотря на исчезновения и разлуки.