Костер неистовой любви (Марина Цветаева)
Шрифт:
Но Рильке – это далекое будущее, так же, как многие другие, вплоть до Арсения Тарковского. А Пастернак звучал в ее душе одновременно с Константином, звучал приглушенно, однако теперь Марина спешно «выставила» его на освободившееся пространство: напитывать ее душу любовной влагой.
«Как всё просто, и если бы заранее знать! Со мной всегда так расставались, кроме
И в тот туманный ноябрьский вечер 1924 года на Карловом мосту она почти спокойно вспоминала свое невероятное любовное прошлое. Ей сейчас было дико представить, что всего лишь год назад она мечтала о смерти и исступленно звала воду, чтобы поднялась и взяла…
Да, с Константином все было прекрасно, он – лучшее воспоминание ее жизни, и все же это было слишком приземленно, слишком близко – к земле и друг другу!
«Я не люблю встреч в жизни – сшибаются лбами. Две глухие стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой, еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад…»
Но, хоть она и умела виртуозно лгать себе и другим, потомкам и современникам, пражский рыцарь многое помнил и знал.
Бледно-лицый.Страж над плеском века —Рыцарь, рыцарь.Стерегущий реку.(О, найду ль в ней.Мир от губ и рук?!)Ка-ра-ульный.На посту разлук.Клятвы, кольца…Да, но камнем в реку.Нас-то – сколько.За четыре века!В воду пропуск.Вольный. Розам – цвесть!Бросил – брошусь!Вот тебе и месть!Не устанем.Мы – доколе страсть есть!Мстить мостами.Широко расправьтесь.Крылья! В тину.В пену – как в парчу!Мосто-вины.Нынче не плачу!– «С рокового мосту.Вниз – отважься!»Я тебе по росту.Рыцарь пражский.Сласть ли, грусть ли.В ней – тебе видней.Рыцарь, стерегущий.Реку – дней.Ну, если пражский рыцарь действительно мог что-то помнить и знать, то, наверное, мог и понимать эту женщину. И если бы камни могли думать абстрактно (Гумилев, которого, между прочим, единственного из всех поэтов любил Константин Родзиевич, был убежден, что камни умеют все: и думать, и летать, и мстить), – так вот, если бы камни могли думать абстрактно, пражский рыцарь непременно поразмышлял бы над тем, что над Влтавой наклоняется вовсе не женщина – не живая женщина, а некая субстанция, творческая сила, созданная для написания стихов и волею своего создателя втиснутая именно в эту женскую оболочку, обреченную на неисчислимые бытовые мучения – на хождение по мукам. О нет, не они однажды приведут ее на край бездны и заставят исполнить давнее пророчество и давнее желание:
«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем „хочу“ или „не хочу“.
И, может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что „там хорошо“».
Добавим: и не оттого убьет она себя, что вдруг прозреет: «Любила многих, никого не любила…» Просто-напросто там, где созидали этого творца, этого поэта – Марину Цветаеву, – о ней забыли. Все, что было от нее нужно, она уже написала. Вот и разочлась сама с собой, поняв, что жить ей больше незачем. Кончился божественный завод, перестала играть свирепо-нежная мелодия этого невероятного оркестра, ведущую партию в котором всегда исполняла виолончель…
Виолончель, и кавалькады в чаще, и колокол в селе…
В каком селе, о господи?!
Да только в богом забытой Елабуге так и не прозвонил по ней этот колокол.