Костер рябины красной

Фаина потрясла его за плечо. Прохор тяжело повернулся, открыл глаза, невидяще глянул на нее. В темноте было видно: лицо его покрыто пепельно-серым налетом. Она уже стала привыкать к таким лицам хронически недоедавших людей.

— Ты в какую смену? — спросила Фаина.

— Я? Да как же, неужто забыла? С тобой я…

— Чего же ты заснул?

— Пригрелся, видать…

— Нельзя сейчас спать. Не можешь работать, иди в санчасть. Может, справку дадут.

— Какая там справка! Работать надо, некогда по врачам ходить.

Он медленно поднялся и пошел к ведру, где горел мазутный костерок. Посмотрела вслед и пошла принимать печь.

К концу второй плавки ее позвали к корыту с водой. Там, у борта, лежал Прохор без сознания. Лицо его покрыла смертельная бледность. Она испугалась — не умер ли? — и побежала звонить врачу. Вскоре прибежали две санитарки и старичок-фельдшер. Он расстегнул куртку Прохора, затем рубаху и приложил к сердцу черную трубку.

— Что с ним? — стараясь говорить спокойно, спросила Фаина.

Фельдшер положил трубку в карман, поднялся с колен, жестом приказал санитаркам взять Прохора на носилки и только потом ответил:

— Все она же, товарищ Шаргунова, все она. Госпожа дистрофия. Крайнее истощение всего организма в результате длительного недостаточного питания. Впрочем, не волнуйтесь, ничего страшного. Полежит, покормим его, и станет он лучше нового…

Да, она уже хорошо знала, что такое дистрофия. На заводе был введен дополнительный паек для особо ослабевших. Кратко этот паек именовался удепе — усиленное дополнительное питание.

С середины тысяча девятьсот сорок второго года, когда стала остро чувствоваться нехватка питания, был введен поощрительный паек для успешно выполнявших нормы. Давали его время от времени, нерегулярно. В паек для рабочего-стахановца входило, например, двести граммов сливочного масла, полкило конфет или сахара, кусок мыла, пачка махорки и коробок спичек. Если выпадало счастье получить такой паек в один из дней два раза в месяц, день считался настоящим праздником. Паек бережно относили домой, там его ждала вся семья.

Лишь к концу следующего, тысяча девятьсот сорок третьего года паек немного увеличили, но и тогда его давали нерегулярно.

Даже высохшее от голода, полегчавшее тело Прохора санитарки не могли нести: не было сил. Передние ручки взяла Фаина, вторые какой-то мальчишка, вчерашний ремесленник, и санитарка.

Не могла уйти из медпункта, пока не убедилась, что Прохор пришел в себя. Только тогда вспомнила Фаина, что должна быть на заседании цехового комитета профсоюза. Она побежала в красный уголок.

Председательница цехкома Лидия Ивановна, подружка Оли, работала старшим нормировщиком. Она любила поговорить, и если надо было успокоить жалобщика или пропесочить прогульщика, не было человека более ретивого. Лидия Ивановна строго посмотрела в сторону Фаины и громко сказала:

— Что же вы, товарищ Шаргунова, считаете себя вправе опаздывать? Чем вы объясните свое пренебрежительное отношение к остальным? Или вы считаете, что знатной стахановке все позволено? Зазнайство никому не к лицу…

Еще не пришедшую в себя Фаину эти слова совершенно выбили из колеи. Она покраснела и, не дав закончить Лидии Ивановне обвинительную тираду, крикнула:

— Перестаньте, вы!.. Там люди с голоду умирают, а вы тут… — Фаина смешалась, но замолчать уже не могла. — Вы бы хоть спросили, почему я опоздала.

— Вот видите, товарищи! Я же и виновата. Я этого так не оставлю…

— Да ладно, чего там… — Фаина примиряюще махнула рукой, тяжело опустилась на край скамейки и тихо добавила: — Извините, товарищи.

— Нет, не извиняем. Будьте добры, объясните членам цехкома, почему вы опоздали?! — не унималась Лидия Ивановна.

Фаина встала. Лицо горело, она с трудом сдержалась, чтобы не закричать. Этого только не хватало! Тихо, но внятно ответила:

— Потому я опоздала, Лидия Ивановна, потому что после смены еще дела сдать надо. Это ведь у вас просто. Закрыла рот, и можно домой идти.

В красном уголке сдержанно засмеялись. Лидия Ивановна загремела карандашом по стакану.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Если когда-нибудь будет поставлен памятник героям тыла, то одной из главных фигур должен стать подросток на перевернутом ящике у станка. Это они, вчерашние дети, заменили на заводах и фабриках отцов и братьев, ушедших на фронт.

К домнам и мартенам в первые месяцы войны вернулись и пенсионеры. Семен Семенович Дружинин сорок пять лет стоял у горна. После выхода на пенсию отдыхал три года, а теперь опять пришел к доменной печи. И не он один. И, конечно, незабываемую роль сыграли женщины. Женщины, подростки и старики в первый военный год пустили эвакуированный в Тагил с Ленинградского завода имени Кирова прокатный стан, зажгли еще одну мартеновскую печь, наладили дробильно-обогатительную фабрику на Лебяжинском руднике. Здесь, в старом Тагиле, впервые на Урале из местного сырья начали выдавать сталеразливочный припас. Он пошел с только что построенного шамотного завода.

Для легирования стали доменщики научились выплавлять феррохром. Они же освоили выплавку ферросилиция.

По призыву Фаины Шаргуновой, опубликованному в городской газете, все женщины — служащие заводоуправления — написали заявление, что считают себя добровольно мобилизованными и будут выполнять любую работу в свободное от основной смены время — по первому требованию дирекции.

В далекий Казахстан она писала редкие письма. Теперь они были суше, короче. Только самое необходимое сообщала.

«Здравствуй, дорогой мой далекий Яша! Опять пишу тебе о всем новом.

С середины сорок второго года у нас организовали комсомольско-молодежные фронтовые бригады. Наверное, ты об этом читал. Молодой сталевар Виктор Есин призвал трудиться ударно, по-фронтовому. Бригады ежедневно дают по нескольку тонн сверхплановой стали для фронта, для победы. Есин, Жиронкин, Галганов, Гусаров, Шалимов стали теперь известны всему городу. И не только нашему городу.

В середине октября пошел агломерат горы Высокой. Там многое изменилось — и не узнаешь. Всего полгода ушло на его стройку. По восемь думпкаров вместо трех начал возить у нас машинист Леонид Ломоносов. На рудниках его примеру последовали все машинисты…»