Костяные часы
Шрифт:
В общем, спросите у йети, как ему его свобода.
В прихожей, снимая шапку и сапоги, я слышу, как мама в гостиной говорит:
– Минуточку, кажется, он вернулся. – Не выпуская телефонного аппарата из рук, она выглядывает в коридор; шнур натягивается до предела. – Да, это он! Как вы вовремя позвонили! Я дам ему трубку. Рада наконец-то услышать голос того, о ком Хьюго столько рассказывал. Поздравляю с наступающим.
Я вхожу в гостиную, одними губами спрашиваю:
– Джонни Пенхалигон?
Мама кивает и выходит, прикрыв за собой дверь. Темная гостиная освещена прерывистым мерцанием елочной гирлянды. Телефонная трубка лежит на плетеном стуле.
– Джонни! Какая неожиданность! Извини, что заставил тебя ждать.
– Привет, Хьюго. Да, это я, Джонни. Привет. Как дела?
– Отлично. Готовлюсь к Рождеству. А ты как?
– Вообще-то, не очень, если честно.
– А чего так? Я могу чем-нибудь помочь?
– Ну… не знаю. Это как-то… неудобно…
– Да ла-адно тебе! Давай говори.
– Помнишь последнюю тусовку у Жаба? Ну, с которой ты ушел, когда я выиграл больше четырех тысяч.
– Еще б не помнить. Я тогда за час все деньги спустил. А пирату Пензанса, как обычно, везло.
– Ну да. Прям такая пруха, как по волшебству…
– Ни фига себе волшебство! Четыре тысячи фунтов – это же больше годовой стипендии.
– Вот-вот, поэтому мне дурь в голову ударила. Слегка. То есть не слегка, а ощутимо так приложила. А еще и глинтвейн этот… В общем, я решил, что надоело клянчить деньги у мамы всякий раз, как я остаюсь на мели… Так вот, после того, как ты ушел, карты сдавал Эузебио, и у меня сразу оказался флеш в пиках, до валета. Я играл безупречно – прикидывался, что блефую, а на руках вроде как полное дерьмо, – и на столе было уже больше двух тысяч…
– Охренеть, Джонни! Это же целая куча денег!
– Ну да. Только мы заранее договорились, что предел устанавливать не будем, и все трое только и делали, что повышали и повышали ставки, и никто не желал отступать. У Ринти оказался допер, а Брюс Клегг посмотрел на мой флеш и говорит: «Ну вот, Пират опять нас вздрючил», и я уже начал сгребать денежки, а он добавляет: «Ой, погодите-ка. Что это у меня? Никак фул-хаус?» И правда фул-хаус. Три дамы, два туза. Мне надо было сразу встать и уйти. А я, дурак, не ушел. Выигранные четыре тысячи превратились в две, потому что две я проиграл. Короче, я подумал, что это случайность, что надо взять себя в руки и отыграться, мол, Фортуна благоволит смельчакам и все такое. Еще одна игра, и все переменится… Жаб пару раз спрашивал, не хочу ли я завязать, но… к этому времени я уже… уже… – голос Пенхалигона срывается, дрожит, – проиграл десять тысяч.
– Ничего себе! Вот это по-взрослому.
– В общем, мы продолжили игру, и я все время проигрывал и никак не мог понять, почему это среди ночи в Королевском колледже трезвонят колокола, но тут Жаб раскрыл шторы, и оказалось, что уже день. Жаб объявил, что закрывает казино на каникулы, и предложил нам яичницу. Но есть мне не хотелось…
– Ты же сперва выиграл, – утешал его я, – а потом проиграл. В покере всегда так.
– Нет, Хьюго, ты не понимаешь! Эузебио серьезно проигрался, а я… а я так вообще в пух и прах, а когда Жаб подбил бабки, оказалось, что я должен… – он переходит на сдавленный шепот, – пятнадцать тысяч двести фунтов! Жаб сказал, что округлит мой проигрыш до пятнадцати тысяч…
– Твое благородство всегда пробуждает в Жабе самые лучшие чувства, – говорю я, глядя на улицу сквозь щелку в шторах синего бархата; ночь холодная, чернильно-синяя, с янтарными пятнами фонарей. – Он же понимает, что имеет дело не с каким-то прощелыгой, который считает, что если ему нечем платить, то он и не будет платить.
Пенхалигон вздыхает:
– То-то
и оно, понимаешь.– Если честно, Джонни, то не очень… – с напускным недоумением говорю я.
– Пятнадцать тысяч фунтов – это… много. Это очень много!
– Разумеется, для простых смертных, вот как для меня, например, это офигительная сумма, но для старой корнуэльской аристократии…
– Да у меня и на основном счете столько не наберется!
– Ах вот оно что! Ну, тогда… В общем, так. Мы с Жабом знакомы с тех самых пор, как я поступил в Кембридж. Честное слово, тебе совершенно не о чем беспокоиться.
Пенхалигон с надеждой хрипит:
– П-правда?
– Жаб – классный парень. Напомни ему, что банки закрыты на Рождество и что до Нового года ты не сможешь перевести ему деньги. Он же понимает, что слово Пенхалигона в гарантиях не нуждается.
Вот он, момент истины.
– Но у меня нет пятнадцати тысяч фунтов!
Так, сделаем драматическую паузу, прибавим капельку смущения и щепотку недоверия:
– Погоди… тебе что, совсем неоткуда взять деньги?
– Ну да… Неоткуда. Я заплатил бы, если бы мог, но сейчас…
– Джонни. Прекрати. Долг есть долг, Джонни. Я за тебя поручился. Перед Жабом. Сказал: «Это же Пенхалигон!», и этого было достаточно. Больше и объяснять ничего не пришлось.
– То, что мои предки были адмиралами, а дом, в котором я живу, – памятник архитектуры, вовсе не делает меня миллиардером. И вообще, Тридейво-хаус заложен банку «Куртард»!
– Ладно, успокойся. Лучше попроси мать выписать тебе чек.
– На оплату покерного долга? Ты что, спятил? Она мне ни пенса не даст. Слушай, а что сделает Жаб, если я… ну, если эти пятнадцать тысяч…
– Нет, нет и нет! Жаб – человек дружелюбный, но деловой, и бизнес для него важнее любых дружеских отношений. Прошу тебя, Джонни, заплати.
– Ну а что с того, если я проигрался в покер? Я же никаких договоров с Жабом не подписывал!
– Долг есть долг. Жаб считает, что ты ему должен. И я так считаю, ты уж извини. А если ты откажешься честно выплатить долг, то это будет уже вызов. Он, конечно, не станет подкладывать тебе в постель лошадиную голову, но втянет в это дело и твоих родных, и Хамбер-колледж, а им вряд ли понравится, что их доброе имя треплет желтая пресса.
Пенхалигон слышит, как его сияющее будущее разбивается вдребезги, словно бутылки в контейнере для сбора стеклотары, сброшенном с крыши многоэтажной парковки.
– Охренеть…
– Вообще-то, выход есть… нет, это вряд ли.
– Слушай, я сейчас на все готов. Абсолютно на все.
– Нет, забудь. Глупости все это. Я знаю, что ты на это скажешь.
– Да ладно, Хьюго, колись.
Чтобы убедить человека, не надо его насильно принуждать; лучше показать ему волшебную дверцу и обставить все так, чтобы ему непременно захотелось ее открыть.
– У тебя же есть старый спортивный автомобиль. «Альфа-ромео», кажется?
– Нет, винтажный «астон-мартин-кода», шестьдесят девятого года выпуска. Но… продать его?
– Немыслимо, я понимаю. Лучше просто пади к ногам матери, Джонни.
– Это же… понимаешь, это папина машина. Он мне ее завещал. Я ее обожаю. И потом, как я объясню, куда она делась?
– Что-нибудь придумаешь, Джонни, у тебя это хорошо получается. Скажешь, что лучше реализовать активы и вложить деньги в какие-нибудь офшорные бонды, чем рассекать по Девону и Корнуоллу на спортивном автомобиле, пусть и доставшемся в наследство от отца. Кстати, я вот вспомнил, у нас в Ричмонде есть вполне приличный дилер, который специализируется на винтажных автомобилях. Человек надежный и неболтливый. Я мог бы заглянуть к нему, пока он не закрылся на Рождество, и узнать, о какой сумме идет речь.