Косвенные улики

— А потерпевший? — рассеянно спросил Васильев.

— Кажется, здесь, — ответила Зоя, соображая, зачем же он ее вызвал.

— Кажется? — переспросил, словно очнувшись, Васильев.

— Здесь.

— Свидетели? — спросил Васильев, и Зоя окончательно убедилась, что вызвал он ее не за этим.

— Пришли.

— Хорошо. Теперь, пожалуйста, вот что… Скажи девочкам в канцелярии, чтоб убрали стол в дальней комнате. А Гале (он имел в виду начальника канцелярии) скажи, чтоб подготовила все дела по подросткам за последние два года. Сама ты уже не успеешь. Будет проверка из прокуратуры. Придет Татьяна Сергеевна Костричкина, и вы ее устроите в дальней комнате и дадите ей дела. И предупреди Галю, чтоб она была готова, если Костричкиной понадобится что-нибудь еще… Первый зал подготовлен?

— Да, там уже народ.

— Сегодня твой муж работает?

— Да.

— Как у него настроение?

— А что нам его настроение? — уверенно сказала Зоя. — Попрошу — сделает.

— Как в прошлый раз? — улыбнулся Васильев.

— За прошлый раз он уже получил, — сказала Зоя.

— Ну тогда зови заседателей.

Этих народных заседателей Васильев особо отметил еще на собрании совета заседателей. Они сидели в разных углах и отношения друг к другу не имели, но именно их он запомнил. Низенький и уже раздавшийся Игнатов, который вошел теперь в кабинет с сигаретой, и не знал, как с ней быть, и стряхивал пепел в ладошку, и смущенно озирался, ища, куда бы пристроить окурок, запомнился Васильеву румяными не по возрасту (ему было лет сорок) щеками и особенной, прямо ученической прилежностью, с которой он записывал, очевидно слово в слово, все, что рассказывал Васильев «новобранцам». Теперь он шмыгнул за дверь и через мгновение вернулся оттуда без сигареты и только тогда подошел к Васильеву и, протянув руку, сказал:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — улыбнулся своим воспоминаниям Васильев, — присаживайтесь, хотя рассиживаться некогда. Через семь минут начинаем.

Второй заседатель, Стельмахович, избравший себе позицию около двери, будто спохватился, что нужно поздороваться, и медленно, нескладно переставляя свои длинные ноги, приблизился к столу и протянул холодную вялую руку.

— Здравствуйте, — сказал Васильев и улыбнулся в другой раз другим воспоминаниям. На том же заседании совета он выделил Стельмаховича благодаря его совершенно отсутствующему виду.

Если Игнатов горел рвением и по всему было видно, что это занятие ему чрезвычайно нравится и он ежесекундно ощущает громадную ответственность, возложенную на него, то Стельмахович еще тогда, на заседании, будто все время произносил про себя: «Да, мне поручили, но сам я не напрашивался… Впрочем, свой долг я выполню, но сам я не напрашивался». И позавчера, когда Васильев знакомил их с этим делом, у Стельмаховича было такое же отсутствующее лицо, но вопросы он задавал толковые.

Васильев встречал таких людей. Он знал, что подобное отношение к судебному заседанию возникает из-за болезненной застенчивости. Поначалу он нервничал, теперь же знал, что застенчивость и неловкость пройдут сами собой, забудутся, когда будет решаться судьба другого человека.

— Значит, свои права и обязанности знаете? — спросил Васильев.

— Знаем, — с готовностью и энергично ответил за двоих Игнатов. Стельмахович сдержанно кивнул.

— Дело не забыли? Может быть, возникли вопросы? Не возникли… Ладно, думаю, что еще возникнут, хотя дело, в общем, простое… — сказал он и осекся, вспомнив о занозе, засевшей в его памяти. — Ясно все, кроме личности подсудимого. Вот прояснить эту личность и будет главным. Странная личность. Характеристика с места работы ничего не говорит. Одним словом, «план выполняет». С места жительства — ничего. Если вам что-то будет неясно, не стесняйтесь, задавайте вопросы. Не бойтесь подробностей — мы никуда не торопимся. — Он взглянул на часы, потом на серую папку с делом, потом на заседателей и сказал: «Пора».

«Никогда не представлял, что это будет настолько неприятно, — думал Стельмахович, шагая за своим более оптимистично настроенным румяным коллегой Игнатовым. — Может, все дело в воспоминаниях. Но ведь все прошло… Я не видел ее уже три года. А ведь вспоминал… Да, вспоминал. По случаю. И вот сейчас такой случай. Оттого так и неприятно… Интересно, мы будем заседать в том же зале или в другом? Было бы смешно, если в том же… Только теперь я буду сидеть за длинным столом и буду иметь право задавать вопросы. Любые, какие захочу, вернее, какие сочту нужными. И все будут отвечать».

Вся процессия во главе с Васильевым остановилась в коридоре, и судья о чем-то заговорил с высоким и худым прокурором в форменном кителе. Прокурор заразительно смеялся. Васильев был серьезен и улыбался в ответ прокурору только из вежливости. Игнатов смеялся громче всех.

«Все-таки он, наверное, вспомнил, что разводил нас, — решил про себя Стельмахович, поймав пристальный взгляд судьи. — Еще бы не вспомнить. Когда мы с Верой шли в суд, то были уверены, что вся эта канитель займет не больше получаса. Специально договорились, что обойдемся без подробностей, используем традиционную формулировку: «Не сошлись характерами».

Зачем ему понадобилось задавать и задавать вопросы? Васильев словно хотел заставить их снова прожить их совместную жизнь. И все это было проделано с такой вежливостью и участием, что поневоле приходилось отвечать.

И Вера не выдержала. Слезы долго копились под набухшими веками и потом хлынули… Нет ничего сокрушительнее жалости к самому себе.

Зачем он это сделал? Чтоб растоптать меня, совсем незнакомого ему человека? Чтоб заслужить признательность Веры, которую он и в глаза больше не увидит? Потом суд удалился на совещание, а когда вернулся, то на лице у председателя уже не было ни заинтересованности, ни задушевности. Сухим голосом он зачитал: «Суд, рассмотрев, удовлетворяет…» Зачем он это сделал?»

…Суханов не оглядывался, когда два милиционера провели его (один впереди, другой сзади) в переполненный зал. Он смотрел прямо в широкий седой затылок первого милиционера и слышал астматическое, с легким присвистом дыхание второго, шедшего сзади. Он остановился у широкой лоснящейся лавки. Почувствовав на плече тяжелую руку и услышав слово «садись», сел и удивился, до чего лавочка скользкая, и ему невольно захотелось поерзать и устроиться попрочнее, но попрочнее не получалось, и не было такого места на лавочке, на котором можно было бы сидеть прочно и неподвижно.

«Ничего, ничего, — успокаивал себя Суханов, но мысли были неотчетливые и торопливые, как бормотание спросонок, — ничего, судья добрый, главное, что судья добрый, ведь должен же он понять, что я не грабитель, что грабить я не собирался. Я работаю, я не грабитель — он это должен понять. А эта баба дура, как все бабы. Защитница… — горько усмехнулся про себя Суханов. — Правду ей, правду… Какую правду… Она, верно, ничего в жизни не видела, кроме своих институтов — вот это правда. А прокурор злой, но с судьей он не справится. Тот мужик крепкий. Нет, главное, что судья добрый… А ведь я сирота… Да! Я сирота! Что же мне теперь, помирать оттого, что сирота? Мать уехала… Какая разница, уехала или померла? Нет ее. Нет, и все! Никого у меня нет! Ну выпил… На трудовые… Имею право, всякий может выпить, а главное, не закусил, немного выпил и отключился. Сколько раз бывало… Ничего утром не помню. Когда, на завод за мной пришли, чуть не умер от страха… А вообще, кого я хоть пальцем тронул? Кто скажет? Наоборот, всегда заступался… — Суханов уже не бормотал про себя, он кричал про себя, и голос его звенел, и дрожал, и доставал судью до самого сердца. — Да, виноват, виноват, судите, но не грабил, никогда в жизни не грабил!» — кричал он про себя и сам верил, что это правда.

Он сидел согнувшись, и хотя прошло не больше двух минут, от напряженной окостенелой позы у него заболели плечи и шея.

Он слышал за спиной тихие голоса. Он различал знакомые голоса ребят и незнакомые, любопытные. Он решил вообще не оглядываться в зал, ни разу. И тогда всего этого переполненного зала не будет. Не будет этих любопытных глаз, приоткрытых ртов и тихого шепота.

— Прошу встать, суд идет.

Суханов вздрогнул и опустил голову еще ниже. Ему нестерпимо захотелось взглянуть на судью, на доброго судью, от которого теперь зависела его жизнь, но страх, еще более острый, пригибал его голову — а вдруг он не добрый, вдруг они врали или ошибались? Он опять почувствовал на плече тяжелую руку и услышал тихое: «Встань». Фразу «Встать, суд идет!», произнесенную маленькой женщиной с кипой бумаг под мышкой, он слышал, но не отнес ее к себе, как не относил ничего из происходящего в зале, кроме собственных, таких убедительных, таких надежных мыслей…