Кот и полицейский. Избранное

Однако он не стал долго раздумывать над этим. Его всегда выручало уменье начисто изгонять из головы мысли о том, что могло причинить ему беспокойство, или о вещах бесполезных. Так и сейчас, он просто зачеркнул этого человека, сидевшего напротив него, зачеркнул до такой степени, что тот превратился в тень, в серое пятно в углу. Развернутые газеты, которые они держали перед собой, помогали им отгородиться друг от друга. Федерико почувствовал себя свободным и снова понесся на крыльях своей любви. "Paris toujours…" 34 В самом деле, ну кому может прийти в голову, что из этого убогого мира суетящихся людей, гонимых необходимостью и покорностью, он летит в объятия женщины, и не просто какой-то там женщины, а Чинции У.? И чтобы дать новую пищу своей гордости, чтобы лишний раз со злорадной жестокостью внезапно разбогатевшего человека сравнить свое счастье с сереньким существованием других, Федерико захотел хорошенько рассмотреть своего попутчика, на которого он до сих пор ни разу не поднял глаз.

34

Париж всегда…

Незнакомец, однако, вовсе не казался унылым или угнетенным. Это был еще молодой человек, плотный, упитанный, с довольным, волевым лицом; он читал спортивную газету, и на скамейке рядом с ним стоял большой, туго набитый саквояж. Словом, его можно было принять за представителя какой-нибудь фирмы или за коммерческого ревизора. На какое-то мгновение Федерико В. куснула зависть, которую он всегда испытывал к людям, имеющим более деловой и цветущий вид, чем он сам. Но это было секундное чувство, и он тотчас же отогнал его, подумав про себя: "Этот разъезжает ради какого-нибудь листового железа или патентованной краски, а я…" И ему опять захотелось запеть, дать выход своей бездумной, бьющей через край радости. "Je voyage en amour!" 35 – мысленно начал он на тот же мотив, который, как ему казалось, прекрасно сочетался со стуком колес, и тут же на ходу подбирая к нему такие слова, которые привели бы в ярость этого коммивояжера, если бы тот смог их услышать. "Je voyage en volupte!" 36 – продолжал он, вкладывая как можно больше чувства во все взлеты и падения мелодии. "Je voyage toujours… l'hiver et l'ete…" 37 – Голос, звучавший в нем, становился все возбужденнее и жарче. "L'hiver et l'ete!" 38 – Тут его губы, как видно, сами собой сложились в улыбку, яснее слов говорившую о полном душевном благополучии. И как раз в этот момент он заметил, что коммивояжер пристально наблюдает за ним.

35

Я еду к любви!

36

Я еду к наслаждению!

37

Я езжу всегда… зимой и летом…

38

Зимой и летом!

Он тотчас же постарался придать лицу холодное выражение и уткнулся в газету, даже самому себе не желая признаться в том, что за секунду до этого пребывал в таком ребячливом расположении духа. Ребячливом? Да нет, почему же? Никакой ребячливости тут нет. Просто он ехал в хорошем настроении, радуясь тому, что едет, но это была радость зрелого мужчины, познавшего в жизни и дурное и хорошее, мужчины, который теперь готовился заслуженно насладиться этим последним. Со спокойным и невозмутимым видом перелистывал он иллюстрированные журналы: перед ним мелькали разрозненные картины сумбурной, лихорадочной жизни, а он старался отыскать в них что-нибудь созвучное своим чувствам. Однако скоро он заметил, что журналы нисколько его не интересуют: в них оставила след лишь внешняя, и без того всем видимая, сторона жизни. Его нетерпеливые порывы витали в более высоких сферах. "L'hiver et… l'ete!" Настало время укладываться спать.

Неожиданно он сделал приятное открытие – его попутчик заснул, заснул сидя, даже не переменив положения и не свернув газеты, которая лежала теперь у него на коленях. К людям, способным уснуть сидя, Федерико относился, как к выходцам из другого мира, он им даже не завидовал. Сам он засыпал в поезде, только проделав сложную процедуру, выполнив разработанный до мелочей ритуал, но, может быть, именно в этом и заключалась для него своеобразная прелесть его поездок.

В первую очередь надо было переодеть брюки – снять хорошие (чтобы не приезжать измятым и неряшливым) и кадеть старенькие. Переодевание совершалось в туалете, но раньше, для облегчения этого процесса, надлежало переобуться – сменить ботинки на домашние туфли. Федерико вытащил из саквояжа предназначенные для спанья брюки, пакет с тапочками, снял ботинки, надел тапочки, убрал ботинки под скамейку и отправился в уборную переодевать брюки. "Je voyage toujours!" 39 Вернувшись, тщательно уложил в сетку хорошие брюки, стараясь при этом, чтобы не помялась складка. "Тра-ля-ля-ля-ля!" В головах, с того края скамьи, что был ближе к проходу, положил подушку. Подушку следовало класть именно с этого края, а не у окна, так как гораздо лучше прежде услышать, как у тебя над головой отдергивается дверная занавеска, чем, открыв глаза, вдруг оказаться ослепленным бьющим из коридора светом. "Du voyage, je sais tout!" 40 На другом конце скамьи, в ногах расстелил газету, ибо всегда спал не разуваясь, в тапочках. На крючок в головах повесил пиджак, переложил в карманы пиджака портмоне и кошелек с деньгами, потому что, если оставить их в карманах брюк, то к утру они больно надавят ноги. Железнодорожный билет, наоборот, переложил в брюки, в часовой кармашек на поясе. "Je sais bien voyager…" 41 Чтобы не помять хороший джемпер, снял его и надел старенький. Что касается рубашки, то ее надлежало сменить завтра. Коммивояжер, который проснулся, когда Федерико вернулся в купе, смотрел на всю эту процедуру такими глазами, будто никак не мог догадаться, что все это значит. "Jusqu'a mon amour…" 42 Федерико снял галстук, повесил его, вынул косточки из воротничка и положил их в карман пиджака вместе с деньгами, "…j'arrive avec le train!.." 43 Отстегнул подтяжки (как все мужчины, верные законам подлинной, не показной элегантности, он носил подтяжки), снял подвязки и расстегнул верхнюю пуговицу на брюках, чтобы они не врезались в живот. "Тра-ля-ля-ля-ля!" Поверх джемпера вместо пиджака надел пальто, предварительно вынув из кармана ключи, но оставив там драгоценный телефонный жетон (с таким же непреоборимым фетишизмом ребенок кладет с собой в постель любимую игрушку), затем застегнул пальто на все пуговицы и поднял воротник. Соблюдая известную осторожность, он мог проспать в нем целую ночь, и после этого на пальто не оставалось ни единой складочки. "Maintenant voila…" 44 Если спишь в поезде, то, проснувшись, обязательно обнаружишь, что волосы у тебя стоят дыбом, а за окном уже твоя станция, и некогда даже подумать о расческе. Поэтому Федерико натянул на голову берет. "Je suis pret alors!" 45 В пальто, надетом без пиджака и потому висевшем на нем, как сутана священника, он, балансируя, прошел по купе, задернул дверные занавески, подтянул их до отказа и запер, накинув ременные петельки на металлические головки. Потом кивнул своему попутчику, как бы спрашивая у него разрешения погасить свет. Коммивояжер спал. Федерико щелкнул выключателем, в синей полутьме, которую разливала по купе ночная лампочка, направился к окну, чтобы задернуть шторки, вернее только прикрыть их, оставив посредине щелку (он любил, когда по утрам в комнату заглядывают лучи солнца). Оставалась последняя операция – завести часы… А теперь можно укладываться. Резким движением он бросился на диванчик, повернулся на бок и свернулся калачиком. Вот уже пальто расправлено, руки в карманах, жетон зажат в ладони, ноги (конечно, в тапочках) – на газете, нос уткнут в подушку, а берет надвинут на глаза. Настало время, когда он мог усилием воли ослабить лихорадочное внутреннее напряжение и заснуть.

39

Я езжу всегда!

40

О путешествии я знаю все!

41

Я умею путешествовать…

42

К своей любви…

43

…я приезжаю на поезде!..

44

Ну вот…

45

Вот я и готов!

Внезапное вторжение контролера (который обычно резко открывал дверь, уверенным движением одной руки расстегивал занавеску, а другую поднимал к выключателю, чтобы зажечь свет) было предусмотрено. Федерико предпочитал улечься спать, не дожидаясь его появления. Если контролер входил раньше, чем он успевал заснуть, – хорошо, в противном случае появление такой обычной, заурядной фигуры, как контролер, прерывало его сон не больше чем на несколько секунд. Так оказавшийся в деревне горожанин, внезапно разбуженный криком ночной птицы, переворачивается на другой бок и преспокойно засыпает снова, будто его и не будили. Билет у Федерико всегда был наготове, в часовом кармашке брюк, поэтому он, не поднимаясь и почти не открывая глаз, сразу же доставал его, протягивал контролеру и лежал так с протянутой рукой до тех пор, пока не получал его обратно, после чего снова запихивал билет в кармашек и немедленно засыпал, убежденный, что вставать и закрывать занавески вовсе не его дело: ведь это свело бы на нет все его старания удобно устроиться на диванчике. Сегодня контролер застал его бодрствующим, но проверка билетов длилась дольше, чем обычно, так как его попутчик долго копался спросонья, разыскивая билет. "Да, у него явно нет моей тренировки", – подумал Федерико и, воспользовавшись этим обстоятельством, немедленно придумал новые слова к своей песенке с единственной целью лишний раз доказать свое превосходство над попутчиком. "Je voyage l'amour…" 46 Счастливая мысль употребить глагол "voyager" как переходный наполнила его чувством радостного удовлетворения, какое всегда приносит с собой даже самая пустячная поэтическая находка. Он был счастлив, что наконец-то нашел форму, которая лучше всего выражает его настроение. "Je voyage amour! Je voyage liberte! Jour et nuit je cours… par les chemins-de-fer…" 47

46

Я путешествую любовь…

47

Я путешествую любовь! Я путешествую свободу! Днем и ночью я мчусь… по железной дороге…

Купе снова погрузилось в темноту. Поезд жадно проглатывал километры своего незримого пути. Чего еще оставалось желать Федерико? От такого блаженного состояния до сна – один короткий шаг. И Федерико мгновенно заснул, словно провалился в колодец, полный мягкого пуха. Он спал всего пять или шесть минут, потом неожиданно проснулся от жары и почувствовал, что весь в поту. Стояла поздняя осень, и вагоны уже отапливались, а он, помня о том, как ему пришлось дрогнуть во время предыдущей поездки, решил лечь спать в пальто. Федерико встал, снял пальто, затем снова лег и укрылся им, как одеялом, оставив, однако, открытыми плечи и грудь и постаравшись разложить его так, чтобы оно не измялось. После этого он перевернулся на другой бок и тут почувствовал, как от пота по всему телу у него начинает расползаться зуд. Расстегнув рубашку, он почесал грудь, потом ногу. Стало неудобно лежать, одежда давила тело, и мысли его невольно приняли новое направление. Он стал думать о том, как хорошо освободиться от всякой одежды, лежать нагишом у моря, плавать, бегать… Но лучше всего очутиться в объятиях Чинции, потому что это высшее блаженство на земле. Он задремал и в полусне не мог отличить реальных неудобств от того прекрасного, что рисовалось в его мечтах. Все смешалось для него: он нежился среди своих неприятных ощущений, потому что они предвещали ему и чуть ли не таили в себе самое высокое блаженство. Наконец он заснул.

Станционные громкоговорители, которые то и дело будили его, совсем не такое уж страшное зло, как многие предполагают. Плохо ли, проснувшись, тотчас же узнать, где ты находишься? Ведь это дает возможность испытать два различных, но одинаково приятных чувства – проснувшись ближе к цели, чем ты предполагал, думаешь: "Как долго я спал! Так, пожалуй, и сам не заметишь, как доедешь"; а оказавшись дальше от цели, ты можешь сказать себе: "Что ж, у меня еще есть время, можно спать и ни о чем не беспокоиться". Именно эта последняя возможность и представилась сейчас Федерико. Коммивояжер находился на прежнем месте, только теперь он лежал, растянувшись на диванчике, и слегка похрапывал. Федерико все еще изнывал от жары. Он встал и полусонный принялся шарить вокруг, стараясь на ощупь найти регулятор электроотопления. Регулятор оказался на противоположной стенке, как раз над головой у его соседа по купе. Балансируя на одной ноге (как раз в этот момент у него с ноги соскочила тапочка), Федерико потянулся к рукоятке и яростно повернул ее до отказа в ту сторону, где, как он знал, было написано "минимум". В эту секунду сосед, как видно, открыл глаза, увидел занесенную над его головой руку, икнул, забулькал, втягивая слюну, и снова провалился в небытие. Федерико бросился на свое ложе. Регулятор зажужжал, зажег красную лампочку, словно пытаясь что-то объяснить или завязать разговор. Федерико нетерпеливо ждал, когда в купе посвежеет. Он снова встал, капельку приспустил окно, потом, поскольку поезд шел очень быстро и в щель стала врываться сильная струя холодного ветра, снова поднял раму и перевел ручку регулятора на отметку "автоматическая регулировка". Уткнувшись лицом в ласковую подушку, он некоторое время прислушивался к жужжанию регулятора, похожему на таинственный голос другой планеты. А поезд бежал и бежал по земле, побеждая необозримое пространство, и во всей вселенной только один человек – Федерико – опешил сейчас к Чинции У.

В следующий раз его разбудил крик продавца кофе на станции Генуя-Главная. Коммивояжер исчез. Федерико старательно заделал брешь в крепостной стене занавесок и стал со страхом прислушиваться, ловя каждый стук шагов, доносившийся из коридора, каждый звук отодвигаемой двери. Нет, в купе никто не вошел. Однако на станции Генуя-Бриньоле чья-то рука пробралась между занавесками, пытаясь отстегнуть их, но потерпела неудачу. Вслед за этим под занавеску ползком пробралась человеческая фигура. Очутившись в купе, фигура крикнула на диалекте:

– Входите! Здесь пусто!

В ответ из коридора донесся топот тяжелых башмаков, хриплые голоса, и в темное купе ввалилось четверо альпийских стрелков. Сперва солдаты чуть было не уселись прямо на Федерико, потом наклонились над ним, словно над каким-то диковинным зверем.

– Ба! Кто это такой? Кто это здесь?

Федерико рывком приподнялся на локте и перешел в наступление.

– Слушайте, неужели вы не могли найти другое купе? – спросил он.

– Нету, все забито, – хором ответили они. – Но вы не беспокойтесь, мы все тут усядемся, а вы лежите себе.

Федерико показалось, будто солдаты оробели, на самом же деле они так привыкли к грубому обращению, что просто не обратили внимания на его резкий тон. Они расположились на свободном диване и принялись галдеть.

– Далеко едете? – спросил Федерико, смягчившись после того, как вновь очутился на своей подушке.

Нет, они выходили на одной из ближайших остановок.

– А вы? Докуда вы направляетесь?

– В Рим.

– Мадонна! До самого Рима!

В их тоне звучало неподдельное изумление и сострадание к нему. Но Федерико лишь горделиво усмехнулся в душе.

Поезд трогается.

– Вы можете погасить свет? – громко говорит Федерико.

Они гасят свет и остаются в темноте – безликие, громоздкие, шумные, тесно прижавшиеся друг к другу плечами. Один из них приподнимает шторку и смотрит в окно. За стеклом – ясная ночь. Со своего места Федерико видит только небо и проносящиеся время от времени фонари маленьких станций, которые, на секунду ослепляя его, гонят по потолку быстрые тени. Солдаты – простые, неотесанные крестьяне, сейчас они едут домой на побывку. Погасив свет, они продолжают разговаривать так же громко, как раньше, пересыпая свою речь ругательствами, и подкрепляя ее дружескими шлепками и тумаками. Только двое из них, тот, что спит, и тот, что, не переставая, кашляет, не участвуют в разговоре. Солдаты говорят на бесцветном глухом диалекте. Время от времени Федерико схватывает несколько слов и догадывается, о чем идет речь. О казарме и борделях. Странно, но он почему-то не испытывал ненависти к этим солдатам. Сейчас он с ними, чуть ли не один из них, старается уподобиться им, чтобы, вспомнив об этом завтра, рядом с Чинцией У., еще острее ощутить головокружительную перемену в своей судьбе. Однако при этом ему вовсе не хотелось доказать им свое превосходство, как тому неизвестному попутчику, что вышел в Генуе. Сейчас он смутно чувствовал свою общность с ними; это они, сами того не зная, даровали ему право ехать к Чинции; среди людей, от которых Чинция так далека, особенно отчетливо чувствуешь, как счастлив тот, кому она принадлежит, и какое счастье, что она принадлежит тебе.