Кот – золотой хвост

Боже, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!

– Не ходи! – жалобно вскрикнула она. – Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!

У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.

– Ну что ты так волнуешься? – примирительно сказал он. – Не в клетку же с тиграми иду.

– Хуже! – с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. – Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь – будет стыдно.

– Это еще почему?

– Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.

– Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!

– Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы!

– Мне тоже книги нужны.

– Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги – жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик – у тебя лицо шелковое становится, губы – как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают для зубочистки. „Общее дело“…

Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!

– Ну, знаешь ли… – пробормотал он обиженно выпяченными губами.

– Что „знаешь“, что „знаешь“? – вскрикнула Анечка, всё еще перекрывая руками двери в зал.

Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них как на ненормальных.

– Не ожидал я от тебя это услышать, – сказал Николай Николаевич, выдав им учебник Пёрышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Пёрышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. – Ну, Калерия Ивановна куда ни шло, но от тебя…

– А что Калерия Ивановна? – тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. – Такой же ненужный человек…

– Да не говори ты этого слова! – закричал Николай Николаевич. – Зачем говорить слова, которые ничего не значат?

– Это слово значит многое, Коля. И ты прекрасно знаешь, что оно значит.

– Понятия не имею… – буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: – Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.

Анечка растерянно обернулась.

– Почему? – спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это.

Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил:

– Знаю. Знаю.

Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной.

И тут, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых, запачканных чернилами ладоней. „Нет! – закричало в нем. – Нет!“ Это было так страшно, что должно было что-то случиться.

Обязательно должно было что-то случиться.

13

И случилось: пришла его дивная фея.

Она никогда являлась так рано, было всего только двенадцать часов.

На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы – в мелких бусинках дождя.

– Извините, – сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. – Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали.

Помертвев, он присел на край стола.

Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка – ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: фея знала его имя-отчество, но откуда? И, главное, зачем?

Щеки Николая Николаевича загорелись, сквозь стекла рабочих очков они казались круглыми, как райские яблочки. Лицо от восторга приобрело глуповатый и дерзкий вид.

– Да? Я весь внимание, – сказал он как бы с вызовом. – Что вам угодно?

– Не надо так, Николай Николаевич, – проговорила она печально, с видимым удовольствием выговаривая его имя. Одного воспоминания об этом хватило бы ему на всю оставшуюся жизнь. – Вы, конечно, должны меня презирать, я вас очень подвела.

– Почему же? – чужим, каким-то писклявым голосом сказал Николай Николаевич. – Презирать вас я никак не могу.

– Я пришла, чтобы сказать вам: не думайте обо мне плохо. Я не спала всю ночь.

Она отвернулась и шмыгнула носом.

– Простите меня, пожалуйста.

Из комнаты в комнату бесшумно прошла Анечка. Она вся скособочилась от тяжелой стопки книг, которую несла. Косой глаз ее совсем закатился.

– Я на вас не сержусь, – быстро сказал Николай Николаевич. – Тем более что…

Фея ждала.
– …тем более что меня всё равно переводят на абонемент. Ведь вы не ходите в абонемент?

Фея молчала. Похоже, она ожидала чего-то другого.

– Значит, мы больше не увидимся, – подвел черту Николай Николаевич.

– Да? – сказала она наконец. – Жаль.

И ушла.

В глубокой задумчивости Николай Николаевич подошел к стеклянной двери, заглянул в зал. Там полно было школьников второй смены, забежавших перед уроками, чтобы что-нибудь друг у друга скатать. Была там престарелая пенсионерка, увлеченно сморкавшаяся над „Новым миром“. Было трое-четверо диковатых студентов, засевших с утра: в двадцать два сорок пять их придется чуть ли не под руки выводить из зала, а они, упираясь, будут перелистывать на ходу учебники.

Привычная утренняя публика… Вечером пойдут другие: старшеклассники – готовиться к сочинению (часто целым классом, и это хуже всего, потому что в зале начинается содом – смешки, записочки, чуть ли не хоровые песни), студенты – рассеянно листать монографии… пять-шесть читателей знающих и следящих, с ними Николай Николаевич особенно любил работать.

Что в абонементе? Выдавать засаленные детективы, разрозненного Конан-Дойля, случайную фантастику… Второсортная жизнь.

14

Кот услышал, наверное, как звенели ключи, вышел навстречу из комнаты и сел столбиком на пороге.

– Явился, князюшко мой? – ласково сказал он, и Николай Николаевич удивился еще раз его сипловатому голосу. – Хотел я тут тебе порядок навести, да тряпки не нашел. Как же ты живешь без тряпки?

– Так вот и живу, – усмехнулся Николай Николаевич. – Я, брат Стёпа, и без многого другого живу.

– Что так рано сегодня? – спросил кот, пропустив мимо ушей последнее его замечание.